Исландский рыбак
Шрифт:
– Ну, благослови вас Господь, дети мои; благодарю тебя, Всевышний, что не дал мне умереть, не увидев этого, – проговорила старушка Моан.
Они все стояли, держась за руки в каком-то блаженном молчании; на свете просто не существовало слов, способных в точности выразить то, что чувствовали эти двое.
– Ну поцелуйтесь хотя бы, дети мои… Молчат, ничего не говорят! Ах, Господи, какие, право, чудные у меня внуки! Ну же, Го, скажи, девочка, хоть что-нибудь. В мое время целовались, когда давали друг другу обещание пожениться…
Янн снял шапку, прежде чем поцеловать Го, как бы вдруг проникнувшись особым чувством почтения, и ему показалось, что это первый в его жизни истинный поцелуй.
Она тоже поцеловала его, от всего сердца, прильнув свежими губами, не знавшими чувственных ласк, к загорелой щеке жениха. Сверчок где-то в щели пел что-то о счастье, и на этот раз его песня пришлась как нельзя кстати. И казалось, Сильвестр на маленькой, обрамленной траурным венком фотографии улыбается. Все вдруг ожило и обновилось в прежде мертвой лачуге. Молчание сменилось чудесной музыкой, и даже бледные зимние сумерки, проникшие через окошко, превратились в дивный, волшебный свет.
– Так вы, дети мои, отпразднуете свадьбу, когда Янн вернется из Исландии?
Го опустила голову. Исландия, «Леопольдина» – она уж и забыла о мучивших ее страхах. Когда Янн вернется из Исландии. Как долго! Еще целое лето тревожного ожидания. Янн тоже заторопился; дробно стуча по полу носком башмака, он прикидывал, успеют ли они пожениться до отплытия: столько-то дней – чтобы собрать бумаги, столько-то – чтобы сделать объявление о бракосочетании в церкви. Да, свадьба состоится не раньше двадцатого или двадцать пятого числа, и, если не будет никаких помех, у них еще останется целая неделя, чтобы побыть вместе.
– Для начала пойду сообщу отцу, – сказал он с такой поспешностью, будто даже минуты их жизни были теперь считанными и бесценными…
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Янн и Го любили по вечерам сидеть на старой гранитной скамье перед домом Моанов.
Кто-то имеет возможность наслаждаться весной, сенью раскидистых деревьев, теплыми вечерами, розами в цвету. У Янна и Го ничего этого не было, а были лишь февральские сумерки, спускающиеся на приморскую землю, каменистую и поросшую утесником. Ни зеленой ветки над головами, и вокруг ничего, кроме бесконечного неба с неспешно плывущими облаками. А вместо цветов – бурые водоросли: поднимаясь с песчаного берега, моряки притаскивали их на тропинку своими сетями.
Зимы нельзя назвать суровыми в этом краю, обогреваемом морскими течениями, но, несмотря на это, сумерки часто приносят с собой промозглую сырость и неприметный для глаз мелкий дождик, оседающий на плечах.
Но влюбленным было очень хорошо, и они не уходили домой. И старушка скамейка, поставленная более века назад, не удивлялась им, потому что повидала на своем веку не одну влюбленную пару; она, эта скамейка, наслушалась нежных слов, всегда одних и тех же, произносимых устами нескольких поколений молодых людей, и привыкла видеть, как потом, через много лет эти люди возвращаются на нее, превратившись в дрожащих стариков и старух; возвращаются, но теперь уже днем – немного подышать свежим воздухом и погреться под, возможно, последними в их жизни лучами солнца.
Время от времени бабушка Ивонна просовывала в дверь голову – просто из удовольствия взглянуть на своих голубков и еще чтобы попытаться затянуть их в дом.
– Вы замерзнете, милые мои дети, и простудитесь, – говорила она. – О, Ma Donee! Для чего, спрашивается, сидеть на улице в такой поздний час?
Замерзнете!.. Да разве им было холодно? Разве они чувствовали что-нибудь, кроме счастья?
По вечерам люди, шедшие по дороге, слышали тихий разговор на два голоса на фоне шумящего у подножия скал моря. Разговор походил на мелодичную музыку, звонкий голос Го чередовался с низким, но мягким и ласковым голосом Янна. Прохожие различали и два силуэта на фоне гранитной стены: белый чепец и стройную фигуру Го в черном платье и рядом широкие плечи ее друга. Далее виднелся холм соломенной крыши, а за ним простиралась сумеречная бесконечность, бесцветная бездна воды и неба…
Но в конце концов суженые шли домой и садились у камина; старая Ивонна, уронив голову на грудь, тотчас засыпала, и ее присутствие не очень смущало влюбленных. Они вновь начинали тихий разговор, стремясь наверстать два года молчания, торопясь ухаживать друг за другом, потому что времени для этого у них оставалось очень мало.
Было решено, что молодые поселятся у бабушки Ивонны, которая завещала им свой дом; пока, из-за нехватки времени, они не пытались благоустраивать это бедное и слишком унылое гнездо, решив заняться этим после возвращения Янна.
Как-то вечером Янн развлекался тем, что рассказывал Го о разных мелочах, имевших место со времени их первой встречи; он описывал даже платья, в которых она ходила, называл праздники, на которых она присутствовала.
Девушка слушала его с изумлением: кто бы мог подумать, что он обращал на это внимание и все держал в памяти?..
Рыбак в ответ загадочно улыбался и рассказывал еще много такого, о чем Го сама уже почти забыла.
Она теперь слушала его не прерывая, и нежданный восторг овладевал ею: Го начинала догадываться, понимать, что все это время он тоже любил ее!.. Она была его постоянной заботой, и теперь Янн наивно признавался в этом!..
Но, Господи, что же тогда с ним происходило, почему он столько раз отталкивал ее, заставлял так страдать?
Тайна оставалась, он пообещал раскрыть ее, но всякий раз, смущенно улыбнувшись, уходил от объяснения.
В один из дней они вместе с бабушкой Ивонной отправились в Пемполь купить материи на свадебное платье.
Среди красивых нарядов Го можно было бы подыскать что-нибудь вполне подходящее для такого случая, но Янн захотел сделать ей подарок, и она не противилась: иметь платье, купленное на заработанные им деньги, – ей казалось, что одно это уже делает ее отчасти его женой.
Они выбрали черную ткань, поскольку Го ещё носила траур по отцу. Однако Янн не был в полной мере удовлетворен ничем из того, что им показали. Он чуть высокомерно вел себя с продавцами и в тот день сам вникал во все дела, хоть никогда прежде даже не входил ни в одну из лавок Пемполя; выбирал даже фасон платья – платью надлежало быть украшенным широкими бархатными лентами.
Однажды вечером они сидели на каменной скамье и случайно увидели колючий кустарник, единственный в округе, растущий меж скал на обочине дороги. В полутьме им показалось, что куст усыпан мелкими цветочками.