Испанская новелла Золотого века

де Вега Лопе Феликс Карпио

Итак, высадились они на берег и остановились в приморской деревеньке, где решили оставаться, покуда не закончится обучение новоявленного принца. Он же, поскольку был весьма искусен во всем, чему пытались его заново научить, хотя и притворялся иногда неловким, чтобы обмануть своих наставников, очень скоро выучился верховой езде на двух видах седел, обращению с копьем, правилам турнира, приемам фехтования, танцам — одним словом, всем искусствам, в каких, насколько известно было троим дворянам, отличался покойный принц; немало дивились они редкостной сноровке, какую выказывал пастух, и с каждым днем все больше убеждались, что небо указало им верный путь к удаче.

Итак, затратив полгода на обучение и найдя наконец новоявленного принца довольно искусным во всех придворных и военных ухищрениях, они покинули Калабрию, соблюдая те же предосторожности, что и на пути из Мессины, и через несколько дней достигли берегов Алжира, где высадились под мирным флагом, объяснив, что явились выкупить одного пленного, который, по их сведениям, находится в этом городе. Мавры, движимые алчностью, показали четверым христианам (ибо лишь четверо сошли

на берег) всех рабов, что томились у них в застенках, а поскольку узник, которого наши дворяне якобы хотели выкупить, был уже с ними, то, осмотрев всех пленных, они сказали, что нет среди них того, кого они ищут, — верно, его свезли в Константинополь или же отправили гребцом на галеры. С тем и распрощались и вновь поднялись на борт вместе с принцем, уже одетым как узник, которого они якобы только что выкупили; его снова поместили в кормовую каюту с теми же предосторожностями, что и раньше; только после того, как галера отчалила от берега, взяла курс прямо на Сицилию и проделала путь около шести миль, три дворянина с притворным ликованием объявили команде, что в Алжире они выкупили принца Барселонского, и в ту же самую минуту он, в одежде узника, вышел на палубу. Известие вызвало немалую радость, и не было на борту человека, который не устремился бы к принцу, дабы поцеловать ему руку, а те, кому из-за тесноты этого сделать не удавалось, падали ниц и целовали ноги своему государю, плача от великого счастья; мнимый же узник со всеми был приветлив и всем признателен, ибо хорошо умел выказывать подобные чувства.

Так радовались каталонцы, обретшие своего принца, а через несколько дней вошла галера в славный порт Мессину, где громкой музыкой и звонким залпом изо всех орудий оповестили они о прибытии нового короля Сицилии и о его чудесном избавлении. Из города валом повалил ликующий народ; на пристани дали залп не менее громкий, чем тот, что прозвучал с галеры, — словом, прием получился великолепный, хоть и наспех устроенный: вся знать, какая только была в этом городе, проводила принца ко дворцу, где тот и остановился, покуда не достигла до Палермо новость о его прибытии, пленении и выкупе. Радость королевы, услышавшей столь неожиданное и приятное известие, можно сравнить лишь с тем горем, какое носила она в душе со злосчастного дня мнимой гибели своего нареченного; тут же отправила она к королю, ибо так должны мы впредь именовать дона Ремона, четырех вельмож своего двора с богатыми одеждами и дорогими уборами, среди которых было и роскошнейшее белое одеяние — ведь до злополучного кораблекрушения все уже было готово к свадьбе, — а в то время как вельможи совершали свой визит, в Палермо обдумывали со всем тщанием торжественный въезд короля. Пока все распоряжения выполнялись, король милостиво принял вельмож, оказав им многие почести; обращение его было приветливым и благосклонным, но вместе с тем и сдержанным, серьезным, исполненным достоинства, и с каждым днем все более дивились три дворянина, видя, как в столь короткий срок человек столь низкого звания сумел выучиться тому, что не всегда ведомо рожденным, выросшим и набравшимся опыта в более высокой доле; и вновь возблагодарили они небо за чудо, явленное в образе этого пастуха, который восполнил утрату, заменив безвременно погибшего принца.

Наконец из столицы сообщили, что все готово к пышному приему, и король пустился в путь с большою свитою, состоящей из самых знатных дворян, которые явились в Мессину целовать ему руку; в каждом из селений, какие попадались на пути в Палермо, устраивались торжественнейшие празднества, и король одаривал всех милостями и знаками благорасположения. А в столицу вступил он со всей пышностью и великолепием, какие подобают могучему суверену, едущему принять власть над королевством и править им, так что о въезде я умолчу. Явился государь в королевский дворец, где ждали прекрасная Кассандра в богатом и роскошном уборе и ее благородные дамы; были там также самые знатные вельможи двора, и среди них архиепископ Палермский, который, едва лишь приветствовали друг друга король с королевой, тут же их и повенчал ко всеобщему восторгу и ликованью, ибо новый монарх сразу всем пришелся по нраву. Тут начались в честь веселой свадьбы в столице и по всей стране гуляния и праздники, и король самолично пожелал принять участие в турнире и ловле кольца [116] , причем королева пребывала в великом страхе, ибо все время, пока забавы эти продолжались, казалось ей, что вот-вот случится с мужем ее такое же несчастье, как некогда с отцом.

116

Состязание, состоящее в том, что рыцарь на полном скаку подцепляет острием копья подвешенное на ленте кольцо.

Между тем дон Гильен, ожидавший от короля многих милостей за то, что помог ему подняться на такую высоту, выказывал недовольство и обиду: мнилось ему, что скудно возмещен столь великий долг, а король действовал так умышленно, чтобы поглядеть, до каких пределов дойдут его, дона Гильена, честолюбивые притязания. Жаловались и дон У го с Гарсераном — и все трое между собой обсуждали его неблагодарность: многие должности и звания нашел он в королевстве незанятыми, и королева ему предоставила самому назначить на них людей, он же все места роздал сицилийцам, а о своих даже не вспомнил, словно и не знал их никогда.

В то время как росла и крепла эта обида, одна придворная дама, красавица именем Октавия, приглянулась дону Гильену, который сильно в нее влюбился. Этой же даме служил и маркиз Руджеро, человек знатный в этом королевстве, доблестный, родовитый и богатый, который очень сильно продвинулся в своих намерениях и ждал только удобного случая, чтобы у короля с королевой попросить Октавию себе в жены, благодаря ревностному

служению и непрестанной заботе заручившись давно уж ее согласием. Как-то во время дворцового праздника, где кавалерам, по испанскому обычаю, заранее назначались места рядом с дамами, маркизу отвели место близ Октавии; озлился дон Гильен, что все его хлопоты и попытки заполучить это место оказались тщетными и безуспешными, и затаил обиду на короля, который знал о его страсти, но предпочел оказать милость маркизу; тем не менее, хотя было ему отказано в том, чего он столь страстно желал, решил он наряду с маркизом, пускай и безо всякого на то соизволения и даже противу воли самой Октавии, сесть около нее. Начался праздник, маркиз поспешил на свое место по левую руку от Октавии; тут же явился дон Гильен и занял стул с другой стороны. Дерзость эта маркизу не понравилась, и дал он дону Гильену понять, что место тут только ему, маркизу Руджеро, предназначено и что к этому он принял свои меры. На что дон Гильен отвечал, что охотно верит, однако же явился сюда вовсе не затем, чтобы уйти, и не уйдет ни за какие блага, разве сам король ему прикажет. Слово за слово, дошли они до ссоры: дон Гильен сдаваться не желал и продолжал упорствовать в своем намерении; маркиз же, потеряв терпение, видя к тому же, по выражению лица Октавии, что дон Гильен место держит против ее воли, сказал ему наконец:

— Полагал я, что ваша учтивость и право, которое на моей стороне, заставят вас убедиться в том, что сеньоре Октавии (которая вскорости станет моей супругой) не по нраву ваше соседство; но коль скоро вы упорно не желаете, к ее и моей досаде, уйти по-хорошему, я досаду терпеть долее не стану: возьмите-ка незаметно эту вот перчатку и следуйте за мною, да так, чтобы никто по возможности не обратил внимания; в должном месте и в должное время сумею я показать вам, сколь неразумно ваше намерение и сколь ваше упрямство неучтиво.

Взял дон Гильен перчатку и отвечал ему:

— Раз уж было мне отказано в том, что занял я самовольно, пришел я сюда с целью помешать удовольствию, какое ожидали вы получить от общества сеньоры Октавии, вышло по-моему; теперь поглядим, выйдет ли по-вашему, и сможете ли вы поделиться со мною учтивостью, которой обладаете в таком преизбытке.

Затем, не говоря более ни слова, оба оставили Октавию и вышли из залы, где происходил праздник. Всем это и так показалось странным, а по смятенному лицу дамы можно было догадаться, что не обошлось тут без ссоры; нашлись такие, что прямо спросили госпожу Октавию, а затем доложили королю, который велел начальнику стражи спуститься и предотвратить поединок, но покуда стража готовилась выполнять приказ, уже кавалеры обнажили шпаги прямо во внутреннем дворе, ибо оскорбление было таково, что не терпело отлагательств, и при первом же выпаде дон Гильен нанес маркизу в грудь такой удар, что проткнул его насквозь; маркиз рухнул навзничь как подкошенный, а дон Гильен укрылся в ближайшем ко дворцу монастыре и решил переждать там и посмотреть, чем окончится дело и как воспримет все это король. На звон клинков сбежались люди, но было уже поздно: отважный маркиз, смертельно раненный, корчился на плитах двора, залитых собственной его кровью. Покинув праздник вместе с дворянами, бывшими в зале, спустился и сам король, намереваясь сурово покарать виновников всей этой суматохи; обнаружив же раненого в означенном положении, велел его унести и лечить со всем тщанием; но мало чем мог помочь несчастному хирург: едва успев причаститься, маркиз испустил дух, оставив всех в великой горести, ибо очень его при дворе любили и почитали. Король сильно разгневался и велел как можно скорее найти дона Гильена и, хотя бы даже был он укрыт в святом месте, схватить его, заковать в цепи и заключить в башню, приставив надежную стражу. Все так и было исполнено: схватили его в монастыре, где он скрывался, и со всеми предосторожностями, о каких король упоминал, поместили в неприступную башню.

Этой ночью королева привела супругу на память и дерзость его соотечественника, и место, где совершил он преступление, и знатность убитого, и многих влиятельных родичей, каких тот имел при дворе, — все это с тем, чтобы король не преминул сурово покарать преступника, ибо в противном случае может вспыхнуть в королевстве мятеж; а также предупредила она мужа, что это первый его серьезный шаг, который решит, будут ли вассалы любить и почитать своего монарха или же, наоборот, презирать его и ненавидеть. Знал король, насколько права его супруга и сколь необходимо в этом случае явить суровость и непреклонность, но любил он дона Гильена и склонялся в душе к тому, чтобы быть милосердным, рискуя вызвать недовольство, которого сам опасался и о котором его королева предупреждала. Однако же супруге он пообещал осудить преступника по всей строгости закона, не дозволяя любви и признательности отвести карающую десницу.

Друзья узника, дон Уго и Гарсеран, поспешили к нему в башню, но стража преградила им путь, сославшись на то, что король приказал никого к заключенному не впускать; услышав такое, начали они страшиться худшего и решили сейчас, ночью, к королю не идти, а отложить это до утра, ибо, будучи дворянами, приближенными к королевской особе, легко могли они войти к нему в опочивальню: на другой день они поднялись рано, чтобы застать короля в постели и поговорить с ним наедине. Так все и вышло: увидав, что король один, друзья на коленях стали умолять его о снисхождении к дону Гильену: велика его дерзость, и тяжкое совершил он преступление, но слишком уж многим обязан ему король, чтобы судить по всей строгости закона. Король тут же догадался, куда они клонят, пеняя ему тем низким званием, в каком он пребывал и из которого план дона Гильена поднял его до теперешнего; и решил он суровостью обращения с узником, как ранее притворной неблагодарностью по отношению ко всем троим, истощить их терпение и довести до того, чтобы они обнаружили тайну истинного (как им то представлялось) его происхождения; и вот на обращенные к нему просьбы и мольбы о снисхождении и помиловании ответствовал он следующее: