Испанская ярость
Шрифт:
Не помню, как долго стоял я в оцепенении, глядя на мертвого. Потом за спиной раздались шаги. Я и не поворачиваясь понял, что это капитан Алатристе: повеяло таким знакомым терпким запахом – смесью пота, кожи, металла. Затем послышался его голос:
– Каждый знает, когда приходит его час… Вот и он знал.
Я не ответил, продолжая смотреть на голландца.
Теперь под его вытянутыми ногами набралась уже целая лужа крови. Невероятно, подумалось мне, сколько же в нас крови – полведра, по крайней мере. И как легко и просто выпустить ее наружу.
– Вот и все, что мы могли для него сделать, – добавил капитан.
Я промолчал и на этот раз, по звукам угадывая, что происходит рядом со мной: вот Алатристе постоял минутку, словно раздумывая, надо ли все же вызвать меня на разговор, и между нами будто повисло безмерное множество невысказанных слов; не произнесешь их сейчас – они не произнесутся уже никогда. Но решил, видно, что не стоит, а потом я услышал его удаляющиеся шаги.
Тут меня будто прорвало. Никогда прежде не испытанная ярость – глухая, ледяная – накатила на меня. Ярость, перемешанная с таким же горчайшим отчаяньем, какое всегда чудилось мне в молчании
– Хотите сказать, капитан, что мы совершили благое дело? Удружили ему? А?
Никогда еще не позволял я себе разговаривать со своим хозяином таким тоном. Стук сапог замер, и прозвучал тусклый безжизненный голос.
– Моли бога, Иньиго, чтобы в твой смертный час кто-нибудь вот так же удружил бы тебе, – произнес Алатристе, и мне легко было представить в ту минуту, как незряче уставились в пустоту его светлые глаза.
Вот как было дело в ту ночь, когда Себастьян Копонс прирезал раненого голландца, а я стряхнул с плеча руку Диего Алатристе. В ту ночь, когда я, сам того не зная, пересек таинственную черту, которую рано или поздно приходится переступать всякому человеку с умом и сердцем. Стоя в одиночестве перед трупом голландца, я по иному стал смотреть на мир. И ужасная истина, лишь слабое предвестие которой угадывал я прежде в прозрачно-зеленоватых глазах капитана, ныне открылась мне: тот, кто убивает издали, понятия не имеет о том, что такое убийство Тот, кто убивает издали, не усваивает уроков жизни и смерти – он не рискует, не обагряет свои руки кровью, не слышит дыхания противника, не видит в его глазах ужас, или злобу, или безразличие. Тот, кто убивает издали, не подвергает испытанию крепость своей руки, силу духа и совесть, не творит призраков, которые потом всю жизнь будут являться к нему по ночам, тревожа его сон. Тот, кто убивает издали, – негодяй, который заставляет других делать за него грязную и кровавую работу. Тот, кто убивает издали, – наихудший из людей, ибо ему неведомы ярость, ненависть, жажда мести, равно как и жалость или раскаянье. И потому тот, кто убивает издали, не знает, чего лишен.
VII. Осада
От Иньиго Бальбоа – дону Франсиско де Кеведо Вильегасу.
В таверну «У Турка», на улице Толедо, подле Пуэрта-Серрада, в Мадриде.
Дорогой дон Франсиско:
Пишу к Вам во исполнение пожелания капитана Алатристе, который хотел показать Вам, каких успехов я достиг в каллиграфии. Извините, если встретятся ошибки. Я, как и прежде, при каждом удобном случае берусь за книгу и при первой возможности практикуюсь в письме В свободное время, хотя у солдата его немного, а у мочилеро – еще того меньше, я выучился у падре Салануэвы кое-каким латинским стихам. Падре Салануэва – это наш полковой капеллан, которому, по словам наших солдат, до мужа праведного – как до Луны, однако он чем-то весьма обязан моему хозяину и оказывает ему всякие услуги. Со мною он ласков и в свободное (от пьянства) время старается образовать меня с помощью «Записок о Галльской войне», сочиненных Юлием Цезарем, а также книг Ветхого и Нового Завета. Кстати о книгах – весьма благодарен Вам за присылку второго тома «Дон Кихота», который я читаю с таким же удовольствием и пользой для себя, как и первый.
Что же касается нашей жизни во Фландрии, то спешу уведомить вас, дон Франсиско, о некоторых изменениях, произошедших за последнее время. С окончанием зимы окончилась и наша гарнизонная жизнь по берегам Остерского канала. Наш Картахенский полк переброшен под стены Бреды и принимает участие в осаде крепости. Укреплена она славно, и приходится нам нелегко – без устали ковыряемся в земле, роем подкопы, подводим мины и контрмины, так что больше похожи на кротов, нежели на солдат. От такой жизни мы измучились, заросли грязью и обовшивели. К тому же голландцы не дают нам покоя, постоянно предпринимая вылазки и обстреливая со стен, стены же сложены не из кирпича, а из земли, так что наша артиллерия не причиняет им особого ущерба. Город прикрывают пятнадцать превосходно укрепленных бастионов и рвы с четырнадцатью равелинами, причем вся эта, как говорят наши инженеры, фортификационная система выстроена так продуманно и хитроумно, что все ее элементы взаимодействуют друг с другом, отчего всякая наша попытка приблизиться стоит нам неимоверных усилий и значительных потерь. Руководит обороной голландец Юстин Нассау, родственник и однофамилец небезызвестного Морица Оранского. Ходят слухи, будто гарнизон у него разноплеменный: французы и валлоны защищают Гиннекенские ворота, англичане – Больдукские, а фламандцы с шотландцами – Антверпенские. Все они весьма поднаторели в военном деле, и потому взять город приступом нам не удалось. Пришлось начать правильную осаду, каковую ценой многих жертв и изнурительных трудов ведет наш генерал дон Амбросьо Спинола, у которого под началом – пятнадцать полков, набранных из тех, кто исповедует святую католическую веру. Испанцы, хоть и оказались среди них в меньшинстве, выполняют самые опасные и трудные задания, требующие отличной боевой выучки и дисциплины.
Ах, если бы Вы, дон Франсиско, могли своими глазами увидеть, с какой изобретательностью и выдумкой ведутся осадные работы! Клянусь, это истинное чудо, какого не найти больше нигде в Европе, – все деревушки вокруг Бреды соединены между собой траншеями и редутами, призванными отбивать вылазки осажденных и воспрепятствовать тому, чтобы неприятель перебросил к ним подкрепления. Случается, что мы по целым неделям не рубим, а роем, не стреляем, а копаем, так что руки наши стали привычней к мотыге и кирке, нежели к пике и аркебузе.
Местность эта – низменная, равнинная, много лугов и рощ; вина здесь мало, а вода – скверная, край вконец разорен войной, и потому во всем у нас недостача. Мера пшеницы стоит восемь флоринов, да еще пойди найди ее.
Репа – и та на вес золота. Здешние крестьяне и торговцы если и решаются подвозить нам съестные припасы, то лишь украдкой. Кое-кто из испанцев, сочтя, что голод – не тетка, не брезгует и кониной, благо убитых и павших от бескормицы лошадей – в избытке. Жуткое дело. Мы, пажи-мочилеро, отправляемся на промысел с каждым днем все дальше, забредая иной раз даже в расположение неприятеля и рискуя повстречаться с кавалерийскими разъездами голландцев. В этом случае – пощады не жди: зарубят или возьмут в плен. Мне самому не раз случалось доверять свою шею проворству собственных ног. Как я уже сказал, и в самой Бреде, и в нашем лагере сильно ощущается нехватка провианта, но это отчасти играет нам на руку и служит торжеству истинной веры, ибо еретики из числа французов, англичан, шотландцев и фламандцев избалованы вольготной сытой жизнью и оттого переносят голод и всякие лишения хуже, нежели наш брат испанец, который, и живя на родине, и воюя на чужбине, привык, что, мол, запил черствую корку хлеба глотком воды или вина, да и ладно.
В остальном же все у нас хорошо, и мы, хвала Господу, не хвораем. Завтра исполняется мне пятнадцать лет, а с тех пор, как мы не виделись, я подрос на несколько дюймов. Капитан Алатристе – все такой же: мало мяса на костях, еще меньше слов на устах. Незаметно, чтобы мытарства наши хоть как-то на нем отразились. Потому, наверно, что он, как сам говорит (топорща усы движением губ, отчасти заменяющим ему улыбку), и так всю жизнь жил впроголодь, военный же человек вообще должен быть привычен ко всему, а наипаче – к скудости. Как Вы, дон Франсиско, помните, мой хозяин не охотник писать письма, но попросил меня поблагодарить Вас за те, которые Вы посылаете нам. А также передать, что он Вам низко кланяется и шлет самый сердечный привет завсегдатаям таверны «У Турка», равно как и ее хозяйке Каридад.
Теперь последнее. От капитана я узнал, что Вы в последнее время часто бываете во дворце. Если это так, вполне вероятно, что Вы повстречаете там некую юную особу по имени Анхелика де Алькесар, вам, без сомнения, известную. Она была и, надо думать, остается фрейлиной ее величества королевы. Дерзну обратиться к Вам с просьбой сугубо личного свойства – выбрав благоприятный момент, сообщите означенной Анхелике, что Иньиго Бальбоа, служа нашему государю и святой вере, пребывает сейчас во Фландрии, где сражается честно, как подобает настоящему солдату и истинному испанцу.
Если Вы, дон Франсиско, сделаете это для меня, то чувство дружеского расположения, которое я к Вам неизменно питаю, возрастет безмерно.
Храни Вас Бог, как, впрочем, и нас всех.
(Дано сие под стенами Бреды, апреля первого дня в лето тысяча шестьсот двадцать пятое)
Из траншеи слышно было, как ведут подкоп голландцы. Диего Алатристе приложил ухо ко вбитой в дно жерди, предназначенной для поддерживания фашин и тур, и снова услыхал приглушенные звуки, доносившиеся из недр земли. Вот уже неделю осажденные работали денно и нощно, роя тоннель к траншее, откуда осаждающие с таким же усердием тянули подземный ход в сторону бастиона под названием «Кладбище». Так что пядь за пядью продвигались мы навстречу друг другу: одни намеревались подвести мину, а другие – контрмину; одни собирались взорвать несколько бочонков пороха под голландскими укреплениями, другие – преподнести в точности такой же славный гостинчик саперам его католического величества. Вопрос был в том, кто окажется трудолюбивей и успеет первым. Кто прибудет к месту назначения раньше, тот и запальные шнуры подожжет.
– Вот же ж проклятое животное, – сказал Гарроте.
Вытянув шею и прищурив левый глаз, он стоял, выставив мушкетный ствол в подобие бойницы, образованной крест-накрест приколоченными досками, которыми был обшит бруствер. Дымился фитиль. Гарроте брезгливо морщил нос. Под проклятым животным он разумел дохлого мула, третьи сутки лежавшего на солнцепеке в нескольких футах от нашей траншеи. Это был наш, испанский, мул – он удрал из расположения и безмятежно резвился на ничейной земле, покуда посланная со стены пуля не уложила его копытами вверх. Теперь разлагающаяся туша смердела и приваживала к себе жужжащие полчища мух.
– Упустил, не достанешь, – заметил Мендьета.
– А вот достану.
Мендьета, расположившись на дне траншеи, у ног Гарроте, с величайшей обстоятельностью, столь присущей нам, баскам, бил вшей, которые мало того что наслаждались жизнью в наших волосах и обтрепанной одежонке, так еще и невозмутимо выходили на гулянье. Бискаец, увлеченный своим занятием, поддразнивал Гарроте без особой охоты – так просто. Был он небрит невесть сколько времени, оборван и перемазан землей – как и все, не исключая и самого Алатристе.
– Засек?
Гарроте мотнул головой. Шляпу он снял, чтоб голландцам труднее было целиться. Сальные кудрявые волосы, заплетенные в косицу, лежали на заношенном воротнике колета.
– Сейчас не вижу… Да покажется, куда он денется…
Алатристе, стараясь не высовываться из-за бруствера, быстрым взглядом окинул место действия.
Голландец, о котором шла речь, был, скорее всего, один из саперов, рывших тоннель футах в двадцати отсюда. Тут как ни старайся, не спрячешься, покажешься – пусть хоть голову, а высунешь, а Гарроте больше и не надо. Он славился своей меткостью и теперь терпеливо подкарауливал жертву. Уроженцы Малаги – они ведь такие: весь свет обрыщут, добычу отыщут и за смердящего мула взыщут.
В зигзагообразной траншее, ближе других – ну, то есть совсем впритир – подходившей к голландским аванпостам, находилось десятка полтора солдат. Взвод Диего Алатристе проводил здесь две недели, а потом неделю отдыхал, тогда как остальные подчиненные капитана Брагадо размещались в ямах природных и рукотворных, занимая позиции между бастионом «Кладбище» и рекою Мерк, то есть подалее, но все же на дистанции, не превышавшей двух аркебузных выстрелов от крепостной стены и самого городишки Бреда.
– Вот он, нехристь… – пробормотал Гарроте.
Мендьета, только что уловивший вошку и разглядывавший ее, перед тем как казнить, с родственным любопытством, вскинул голову:
– Засек?
– Держу на мушке.
– Ну и пусть катится в геенну.
– Куда ж еще?
Гарроте провел языком по губам, раздул фитиль и теперь медленно наводил мушкет, щуря левый глаз и поваживая кончиком указательного пальца по спусковому крючку, словно это был сосок веселой девицы. Выглянув еще раз, Алатристе заметил мелькнувшую над голландской траншеей непокрытую голову.