Испанские нищие
Шрифт:
Дру начал в третий раз. «О чем горюешь, Маргарита, о золотом дожде из листьев…»
Контуры скользили, входя в ее сознание, и вдруг Дру исчез… Надо же запрограммировать такое… горе разбухло и заполнило ее. Роджер, ее отец, стоял в старой оранжерее, в доме на озере Мичиган. Он держал кремово – белый экзотический цветок с толстыми лепестками и яркой розовой серединкой. Лейша вскрикнула, а отец ясно произнес:
– Ты не потерпела фиаско, Лейша. Ни с Убежищем, ни с попыткой сделать Алису особенной, ни с Ричардом, ни с юриспруденцией. Настоящая неудача – не суметь реализоваться, а ты сумела. Ты старалась всю жизнь.
Лейша поднялась со стула и подошла к отцу. Он не исчез, даже когда она оказалась прямо под голографической проекцией. Ричард взял ее ладони и сказал мягко: «Ты стала тем, к чему я стремился», и Лейша резко встряхнула головой. Ее волосы были повязаны голубой ленточкой: она снова стала ребенком. Вошла Мамзель с Алисой, и сестра сказала: «Ты никогда не обижала меня, Лейша. Мне нечего прощать». Потом все исчезли, а Лейша бежала по лесу, залитому солнечным светом, который зелеными и золотыми потоками струился сквозь деревья. Она смеялась, ощущая тепло живых растений, запах весны и вкус прощения. Никогда еще Лейша не была такой свободной и радостной. Она побежала быстрее, потому что на тропинке стояла смеющаяся мать, и ее лицо светилось любовью.
Лейша очнулась на стуле в саманной комнате. По щекам текли слезы. Горел свет.
– Что ты видела? – нетерпеливо спросил Дру.
Лейша согнулась пополам, борясь с приступом тошноты.
– Что… ты сделал?
– Расскажи, что ты видела, – безжалостно потребовал молодой художник.
– Нет!
– Значит, впечатление было сильное. – Он улыбаясь откинулся на спинку кресла.
Лейша медленно выпрямилась и уже спокойнее повторила:
– Что ты сделал?
– Я заставил тебя видеть сны.
Но это совсем не походило на сон. Совсем. С интерльюкином все было по-другому.
Это напоминало ту ночь, когда Алиса пришла к ней в гостиницу во время суда над Дженнифер Шарафи. Ту ночь, когда Лейша стояла на краю пропасти…
Темнота…
Пустота…
Сегодняшний сон был светом. И все же нечто огромное, неуправляемое могло поглотить крошечный, робкий огонек ее разума… Тогда вопреки всякой логике появилась Алиса.
А теперь Дру каким-то образом манипулировал неведомой частью ее рассудка…
Дру энергично говорил:
– Гипноз частично тормозит кору головного мозга, вызывая универсальные… очертания, как я их называю. У меня не хватает слов, Лейша, ты же знаешь, мне их всегда не хватало. Я просто знаю, что они существуют во мне и во всех остальных. Я вызываю их наружу, и они принимают свои собственные контуры во сне человека. Это нечто вроде частично управляемого сна наяву. – Он глубоко вдохнул. – Это мое открытие.
У Лейши возникли вопросы, и она немного успокоилась.
– Ты хочешь сказать, что ты определял, что именно мне будет… сниться? – Она не смогла сохранить бесстрастный тон. Ее одолевало слишком много разноречивых чувств. – Дру, это и называется спать? Именно это происходит со Спящими?
Он покачал головой:
– Нет. Очень редко. Мне кажется… я еще сам не знаю, что получил. Ты же первая, Лейша!
– Мне… снился отец. И мать.
Глаза юноши блестели.
– Я работал с очертаниями своих родителей.
Его лицо внезапно потемнело, и Лейше вдруг не захотелось поделиться с ним воспоминаниями. Сновидения… это слишком интимно. Слишком иррационально. Слишком много табу снято. Но если это капитуляция солнечному свету, нежности… Нет. Она всегда знала, что сны – это бегство, она, которая никогда не видела снов. Забвение – такой же уход от реальности, как псевдонаука Алисы о близнецах. Но Дру ее заставил испытать такое…
– Я слишком стара, чтобы выворачивать свой мир наизнанку, словно носок!
Дру неожиданно просиял такой торжествующей улыбкой, что она ослепила Лейшу. Но она крепко держалась за свой разум.
– Дру, четыре пациента после такой же операции не приобрели подобного дара… – Она не могла подобрать нужного слова.
– Они ведь не были художниками, – возразил он с уверенностью заново родившегося человека. – А я – творец.
– Но… – Лейша не смогла продолжить, потому что Дру, все еще улыбаясь, подался далеко вперед из своего кресла и крепко поцеловал ее в губы.
Лейша застыла. Ее тело отозвалось на поцелуй впервые за… сколько лет? Много. Соски стали твердыми, мышцы живота напряглись… от него пахло мужским естеством. Лейша резко отодвинулась.
– Нет, Дру.
– Да!
Ей очень не хотелось портить его триумф. Но в другом она была тверда.
– Нет.
– Почему? – Он побледнел, зрачки стали огромными.
– Потому что мне семьдесят восемь лет, а тебе двадцать. И для моего разума, Дру, ты ребенок. И всегда им останешься для меня.
– Потому что я – Спящий!
– Нет. Потому что нас разделяют те пятьдесят восемь лет, которые ты не прожил.
– Ты думаешь, я этого не знаю? – яростно спросил Дру.
– Да. Ты не представляешь себе, что это значит. – Она накрыла его ладонь своей. – Я думаю о тебе как о сыне, Дру. Не о любовнике.
Он посмотрел ей прямо в глаза:
– Чем так испугал тебя сон об отцах и детях?
– Мне очень жаль, Дру, – она вложила в эти слова все сострадание, на которое была способна.
– Я усовершенствую свое искусство, Лейша, и покажу тебе такое, о чем ты никогда… Лейша!
Лейша тихо закрыла дверь.
Вечером, когда она придумала, как вернуть этот головокружительный эпизод в разумные рамки, Стелла сообщила, что Дру уложил вещи и уехал.
Мири заняла свое место за столом в куполе Совета. В день ее шестнадцатилетия в зале заседаний появился пятнадцатый стул, привинченный к полу у полированного металлического стола. С этого дня 51 процент акций Убежища, принадлежащих семейству Шарафи, будут представлять семь равноправных голосов. В следующем году, когда Тони исполнится шестнадцать, их станет восемь.