Исповедь послушницы (сборник)
Шрифт:
– Ты не виновата в том, что аббат снова вошел в твою жизнь, – сказала Инес, прикоснувшись к руке подруги. – Я верю, что ты не хочешь обманывать Эрнана.
– Не хочу. И в то же время мне его не жаль. Возможно, потому что он не страдает?
– Мне нужно уйти от вас. Быть может, поступить в какую-то мастерскую – ведь я умею шить, вышивать и даже ткать ковры, – невпопад произнесла девушка. Она думала о своем.
– Зачем? Разве тебе плохо с нами? Я не раз говорила: давай попробуем поискать для тебя мужа! Даже Эрнан как-то обмолвился об этом.
Инес остановилась.
– Нет! – твердо и резко произнесла она. – Я никогда не выйду замуж!
День прошел как обычно: утренние службы, капитул, трапеза и множество дел. И никогда еще мысли Рамона не были так далеки от того, что он делал.
Как могло случиться, что его жизнь в монастыре сделалась тенью другой – той, что протекала в миру?! Аббат Монкада сотню раз задавался этим вопросом и никогда не находил ответа.
Рамон умело управлял обителью, тщательно вел дела, но он существовал сам по себе, и братья вряд ли смогли бы назвать его своим духовным отцом. Монахи видели его указующий перст, но он не умел ни утешать, ни вдохновлять.
Наступил вечер; по небу растекались кровавые струйки заката. Рамон подошел к окну. Завтра ему вновь предстоит обедать в доме Пауля Торна. В монастыре знали, что у аббата есть родственники в городе, и спокойно воспринимали его отлучки.
Несколько раз Рамону удавалось уклоняться от приглашений, но вчера Эрнан прислал записку, где сообщалось о том, что он хотел бы переговорить с Рамоном «об одном важном деле». Вспомнив об этом послании, аббат Монкада поморщился. Рамон любил аккуратность во всем, и его письмо поражало красотой и четкостью. Катарину в монастыре тоже научили писать грамотно и изящно. А вот почерк Эрнана был небрежным, слог – далек от совершенства, к тому же его послание грешило ошибками. Было видно, что его никогда не занимали книжные науки.
Рамон с силой сцепил пальцы в замок. Что ж, он поедет; пора привыкнуть, что его сердце – иначе не скажешь! – постоянно поджаривают на медленном огне! Ему было вдвойне тяжело, потому что отчужденность и нелюдимость давно стали чертами его характера. Лишь Катарине удалось пробить брешь в этой броне своей любовью и нежностью. Рамон не сумел залечить эту рану, она мешала ему работать, жить, не давала вздохнуть полной грудью. Он тихо угасал, потому что не ведал истинной цели: душа и сердце рвались к Катарине, но долг и судьба навсегда приковали его к монастырю.
Глава IV
Когда ужин закончился, Эрнан предложил выйти в сад, и Рамон согласился. После совместных застолий, когда Катарина сидела так близко, что он мог коснуться ее рукой, Рамон чувствовал себя разбитым и больным, он изнемогал под бременем печали. Острые приступы горя сменялись отупением, он не мог ни есть, ни работать, ни спать.
Он упрямо совершал все привычные действия, но при этом чувствовал себя мертвым. Он без конца размышлял о своем ничтожестве, об обмане, в который поневоле вводил окружающих.
Стволы
– Я благодарен тебе, Рамон, – с воодушевлением начал Эрнан, нарушая тишину. – Ты спас меня не только от допросов и пыток, но и, что самое главное, – от позора. Да что меня – всю нашу семью!
– Какое у тебя ко мне дело? – нетерпеливо произнес Рамон.
– Ты не скучаешь по Испании? – спросил старший брат. – Ты больше двадцати лет прожил в Мадриде. Это у меня никогда не было настоящей родины.
Рамон чуть заметно усмехнулся и пожал плечами. Ему с детства внушали мысль о том, что религия заменяет собой и родину, и семью. Его учили смотреть только вниз, в землю, или вверх, в небо, а если ему случалось взглянуть прямо, то он чаще всего видел голую стену кельи или разукрашенный золотом алтарь.
Он коротко ответил:
– Не скучаю.
– А я все думаю о том, – сказал Эрнан, – что, пожалуй, мне нужно съездить и повидаться с матушкой. Ты тоже мог бы поехать.
– Это исключено, – быстро произнес Рамон, – дела аббатства не позволяют мне отлучаться надолго.
Эрнан замолчал. Разумеется, он сделал свои выводы. Если он сам охотно и много говорил об отце, то Рамон отвечал на вопросы о матери уклончиво и односложно.
– Так ты и мне не советуешь ехать?
– Почему нет? Только напиши ей сначала.
– Напишу! – упрямо заявил Эрнан и, подумав, прибавил: – Вижу, тебе досталось от матушки… за нас двоих. Наверное, тяжело быть священником?
– Не тяжелее, чем испытывать любую другую судьбу, – сухо ответил Рамон.
– Может, и так. Признаться, мой, вернее, наш с тобой отец был невысокого мнения о священнослужителях. Все эти обеты… Полагаю, для тебя не секрет, что в народе ходят слухи, будто на свете нет ни одного священника, который бы их не нарушил!
Рамона охватили растерянность и что-то похожее на злобу. Все оборачивалось против него! Он сам виноват в том, что вынужден выслушивать подобные речи!
– Конечно, такое случается. Священники тоже люди, а человеческая жизнь – это искушение. Есть грешники, но есть и праведники. Нельзя одинаково судить обо всех.
– А ты? – вдруг сказал Эрнан. – Тебе тридцать лет, неужели ты ни разу не испытал женской ласки?
Солнце опускалось за горизонт, и пурпурный свет заката лег на лицо Рамона, потому Эрнан не заметил, как щеки его собеседника опалила волна внутреннего жара.
– Об этом я могу говорить только с Господом, – твердо произнес Рамон.
– И все же… Что-то мне не верится, чтобы ты…
Эрнан замолчал, глядя на брата с пронзительным любопытством, и Рамон разом лишился опоры. Что он имеет в виду? А если он о чем-то догадался?!
– Нет, – быстро произнес он, – у меня никогда не было женщины.
«Это был сон, просто сон», – добавил он про себя.
– Но ведь у тебя наверняка возникали и возникают определенные желания? И тебе приходится их подавлять.