Исповедь «вора в законе»
Шрифт:
«Польские воры» с первых дней повели себя осторожно. Ковтун ненавидел их так же, как и «мужиков». Повод для стычки нашли: во время обеда на кого-то из наших «поляк» случайно опрокинул миску с баландой. Этого оказалось достаточно, чтобы «законники», разгорячившись спиртным и взяв в руки кто что мог, пошли на приступ — брать «вражеский» барак. Был ноябрьский вечер, темнело рано. И «поляки», почуяв опасность, потушили у себя свет. Но в барак мы все-таки ворвались. Началась потасовка. Гвалт стоял невообразимый. Выбегаю из барака и только тут, при свете фонаря, вижу, что мой бушлат в крови. Скидываю
На шум, как водится, прибежало руководство. «Польских воров» сильно тогда побили. Пострадал кое-кто и из наших. Но убийства ни одного не было. Закончилось тем, что Ковтуна и еще одного из бригады забрали в СИЗО. Но «поляков» из зоны все же вывезли.
А некоторое время спустя человек десять «воров в законе», в том числе и меня, отправили из этого лагеря в Свердловскую область, в поселок Верхняя Тавда.
В отличие от прежней, зона здесь оказалась вполне приличная. Работал на лесобирже. Старался, поскольку действовала система зачетов, а у меня еще в том лагере набрался почти целый год. Это значит, совсем скоро могут освободить.
Деньги на руках хорошие. Хватает и на сытный обед в коммерческой столовой, и на водку — ее бери сколько хочешь. Даже в карты играют здесь на наличные.
Не перестаю удивляться резким переменам в поведении воров. Как понимаю, вынужденным. В нашей колонии они особенно бросаются в глаза. Драк нет, не говоря уже об убийствах. Почти прекратились и сборы для «общака» — воровской кассы. Останавливает страх перед тем, что за все это грозит суровое наказание — провинившегося отправляют в печально знаменитый спецлагерь два нуля шестнадцать.
Наконец, настал день освобождения. Это был в моей взрослой воровской жизни самый короткий срок заключения. Помогли зачеты рабочих дней, и вместо трех лет я пробыл в местах лишения свободы год и девять месяцев.
Шел май пятьдесят шестого года. Я опять в Москве и, конечно, первым делом отправляюсь в Раменское, к Люсе. Она мне часто писала, присылала посылочки. Даже от ее матери получил в лагере несколько писем. Как я надеялся, что у нас с Люсей все будет по-прежнему. Но, увидав ее, понял: что-то неладно. Вроде бы и обрадовалась она нашей встрече, но радость и объятия были какими-то неискренними. Я сразу это почувствовал. А когда от Раи узнал, что Люся в мое отсутствие познакомилась с каким-то парнем из Перова, на душе стало и совсем муторно. Вначале не поверил — ведь мы так любили друг друга. Но Нина Гусиха подтвердила, что несколько раз видела Люсю с тем, перовским.
Простить этого я не могу. Высказываю Люсе все, что о ней думаю. Она плачет, клянется, что с этим парнем у нее «ничего такого не было», уговаривает остаться. Но решение у меня твердое — уйти. Прежде не замечал я за собой такого пережитка, как ревность. Наверно, повода не было. И вот теперь понял, что значит страдать, когда изменяет любимый человек.
Наскоро собрал вещи и отправился к Хитрому в Малаховку. Встретили как своего, там и прописался.
Удивительно везучий все-таки этот Попик. Ворует постоянно и всегда выходит сухим из воды. Может, и вправду Бог помогает. Тьфу, тьфу, чтобы не сглазить.
Опять пришла мысль: а может все-таки завязать. Всякий раз, когда выходишь на волю, она возникает. И насколько я знаю, у многих. Признавались мне в этом даже задубевшие рецидивисты. Но, за редчайшим исключением, дальше благих намерений дело не шло. На эту тему я уже размышлял, но повторю еще раз: основная причина — в том окружении, в которое попадешь после освобождения. Из него ты вышел, в него же и возвращаешься. А куда еще ты пойдешь, как не к своим друзьям, особенно если нет родственников. Перед кем изольешь душу, кто поделится с тобой всем, что имеет. Да от тебя всячески открестятся на любом предприятии, и в общежитии не окажется мест, чтобы прописать. Да что говорить, «драйки» — трояка то есть, никто не даст. А вот «братва» законов своих никогда не нарушит. В нее, тогдашнюю, верил я безраздельно.
Скоро объявился и Огород Володька. Он тоже сидел недолго, а отбывал наказание в Коми АССР. Ну, понятно, опять «разливанное море» водяры. Гуляли в Раменском. По пьянке потянуло к Люсе. Забираю ее и едем ночевать в Москву, к Огороду. Что-то в душе осталось, но прежнего чувства к ней уже нет.
Утром вместе с Огородом отвозим ее домой, в Раменское. Собираемся пойти в парк, взять лодку. В общем, тряхнуть стариной. Люся продолжает меня уговаривать вернуться к ней. Я говорю, что подумаю.
Приезжаем, заходим к Гусихе, а она — в слезах, умер Коля Чахотка, ее муж, тот самый, что продолжал воровать, несмотря на тяжкий недуг. Таких, как он, до гроба преданных «идее» и своему ремеслу, среди «воров в законе» надо было поискать.
Хоронили Колю Чахотку со всеми почестями, как когда-то Артиста. Единственно, в чем была разница — бутылку водки, карты и нож, положив рядом с покойным, аккуратно прикрыли саваном. Не то время, чтобы афишировать воровские похороны.
Говорят, одна беда другой погоняет. Так вышло и на этот раз. Не успели помянуть Чахотку, как по новой крупно влип Огород. Свидетелем стал я — правда, случайно. Припозднился в Москве, и чтобы не беспокоить Нину Гусиху, решил заночевать в сарае. Гляжу, лежит там Огород — пьяный, лыка не вяжет. А рядом — куча добрых вещей: платья из панбархата, мужские костюмы, туфли. Что за черт, откуда все это? Растолкал Володьку, с трудом, но привел в чувство.
— Объясни, что за вещи.
— Да вот, Лихой, взяли с ребятами комиссионку. Здесь на рынке. — Огород расплывается в улыбке, радуясь, видно, своей удаче.
— Дурень же ты, Володька. Нашел чем хвастать. Забыл, что за это двадцать пять лет «пришивают».
Моему возмущению нет предела. Как же только мог он додуматься.
— Да вот, подвернулись два новичка-«слесаренка», молодые совсем. В буфете познакомился. Они-то и подбили на это дело. А я, хрен моржовый, захмелел и поддался.
Огород, кажется, начал обретать рассудок.
— С кем же ты связался — с «салагами». Да они при первом допросе расколются, — продолжал я на него наступать, понимая, что от такой «профилактики» задним числом толку мало.
— Прав ты, Валентин, на все сто… И все-таки — давай обмоем. — Огород взял в руки стоявшую рядом с ним бутылку водки.
— Погоди, — остановил я. — Брось ты это тряпье и бежим в Малаховку. По шпалам. До зари успеем.
— Бесполезняк, по связям найдут. Я приметный.