Испытание огнем

Тарский Юрий

Когда в гнезде набралось уже более двухсот метров троса, предательская волна разрушила всю их работу. Незаметно подкравшись, она закружила людей, расшвыряла в разные стороны, а трос выбросила из гнезда.

Пришлось все начать сызнова.

— Взялись, хлопцы! — сказал Карпухин, и четыре пары рук снова вцепились в скользкий, неподатливый буйреп.

Но это было не единственное их испытание. Трижды набрасывался рычащим зверем океан, трижды они начинали работу сначала. В последний раз трос вырвался у них из рук, когда буй был совсем рядом и гулко колотился

о борт лодки.

Ткачу никогда не забыть этой черной волны. Она неимоверно долго висела над их головами, потом рухнула на палубу и покатилась по ней с грохотом горного обвала. “Полундра!” — послышался чей-то вопль. Ткач так и не понял, сам ли он это кричал или кто-то из товарищей. Волна сшибла его с ног и повлекла за собой. Линь, которым он привязался к лееру, лопнул. Оглушенный, полузадохшийся, Ткач катился вместе с подмявшей его волной, тщетно силясь за что-нибудь ухватиться. Последнее, что он увидел, было неестественно белое в прожекторном луче лицо метнувшегося к нему человека…

Пришел в себя он не скоро. Отсек был ярко освещен. В глубине у станции пуска ракет смутно темнели фигуры людей. “Боевая тревога, — понял Тарас. — Значит, успели в точку!” Он окосил глаза. Подле койки на низеньком складном табурете сидел корабельный врач Ефремов. Капля, сорвавшаяся с подволока, упала на щеку, заставив Тараса вздрогнуть. Он попытался подняться. Ефремов остановил его:

— Очнулся наконец? Лежите, Ткач, лежите!

Вытащили вы этот чертов буй. Все вернулись. Лежите.

— А меня кто?…

Ефремов понял его, кивнул в сторону станции управления:

— Он.

У пульта станции сидел Буров. Пальцы его лежали на кнопках пуска ракет. Лицо матроса было сурово. Такие лица, полные решимости и гордого достоинства, Тарас видел на плакатах времен Отечественной войны. Почувствовав на себе взгляд товарища, Буров оглянулся и приветственно качнул головой. Губы его растянулись в улыбку.

“Чудак этот Буров… Бурище! Сколько хорошего натворил, а ведь опять на своем стоять будет. А что, непременно будет! Он упрямый”, — смежив веки, подумал Тарас.

Резкий звонок зазвенел в отсеке, и вслед за звонком — командирский голос из репродуктора:

— Ракеты… товьсь!… Пуск!…

На мгновение все смешалось: шипение сжатого воздуха, команды, шум механизмов… А потом приглушенный возглас Бурова:

— Ракеты вышли!

Ткач, широко открыв глаза, смотрел перед собой и думал о том, что когда-нибудь обязательно напишет поэму об этих замечательных людях, своих друзьях, о настороженной тишине перед залпом и седом океане, покоряющемся только отважным.

Операция “Мир”

Киносеанс заканчивался. На экране — кульминация. Шепот и шорохи в отсеке разом оборвались. Мужественный парень Вася протянул руки любимой: “Значит, вместе? Навсегда?…” Взор симпатичной девушки Светы затуманился, губы дрогнули, красиво разомкнулись… И тут из лодочного репродуктора грянул знакомый старпомовский бас, густой, как в бочку:

— Боевая тревога!… Боевая тревога!…

Ослепляя, вспыхивает свет. Экран свертывается в тугой рулон и

уползает кверху. Какое-то время мы еще сидим; у нас ошеломленные лица. Тревожная дробь звонков подстегивает. Мы вскакиваем с мест и, теснясь, бросаемся к выходам. Отсек быстро пустеет.

Я выскакиваю за дверь первым, даже раньше моряков. Пулей проношусь через пустынный еще и полутемный ракетный отсек, на миг задерживаюсь в реакторном, чтобы пропустить бегущих навстречу подводников, ныряю в круглую с массивной литой крышкой дверь и оказываюсь в центральном посту.

Мое место тут — между командным пунктом штурмана, окруженным несметным множеством приборов, и пультом управления подводной лодкой. Сюда по всем тревогам я обязан, “захватив ноги в руки”, бежать “быстрее лани” — так приказал старший помощник командира Никитин, старпом, как его для краткости все здесь зовут.

Мы, научные сотрудники океанографического института, — Кеша Лысов и я — в первый же день плавания на подводном атомоходе “Пионер” увидали свои фамилии на доске корабельных приказов. Не без удивления читаю:

— “Приказ… Расписание по тревогам… Океанолог Лысов — кают-компания…”

— “Биолог Ведерников — центральный пост…” — продолжает Иннокентий и хмыкает: — Это уж явно по блату.

— Чего-то непонятно. Люди мы штатские, и на тебе — приказы, расписания, — говорю я.

— Все правильно, старик, — смеется Иннокентий. — На боевом корабле ни один индивидуум не должен болтаться без дела. Уж я — то знаю…

И я умолкаю. Иннокентий для меня авторитет во всем, что касается моря вообще и подводных лодок в частности. Во-первых, он океанолог, а во-вторых, дважды плавал (он, конечно, говорит “ходил”) в Атлантику на знаменитой “Северянке”. Ну и еще есть у него эдакое сибиряцкое: отрубит — и баста. И не веришь — поверишь.

Определенных мест и обязанностей в приказе нам не определено, сказано только: “По назначению командира отсека”. Меня мой командир отсека привел в закуток между штурманским столом и пультом, очень серьезно объявил: “Будете находиться тут. Кстати, самое лучшее место в отсеке”, — и ушел. Даже не улыбнулся. Я, конечно, понимаю: место как место, лишь бы никому не мешал. Но обиды нет — из моего закутка весь центральный пост как на ладони.

Сейчас он гудит потревоженным ульем. Из отсеков поступают доклады о готовности боевых постов, ровно стрекочут приборы, мерцают зеленым неземным светом экраны, перемигиваются красные, жёлтые, синие лампочки на пультах.

Это не первая моя тревога за полтора месяца плавания в океане, но я слежу за всем с не меньшим интересом, чем в первый раз. В армии я не служил, на боевых кораблях до этого не бывал, и потому многое здесь вначале мне казалось необычным. Ночь-заполночь, боевая тревога — все несутся стремглав на свои посты. Командир приказывает: “Противник справа тридцать! Это крейсера и авианосец. Изготовиться к ракетному залпу!…”, и так далее. Всем известно: океан гол, как коленка, какие уж там крейсера… Но действуют моряки на полном серьезе, и глаза у них такие, будто крейсера эти и впрямь под боком.