Испытание
Шрифт:
Этьен — худой, бледный до серости — открыл рот. Плоть слаба, плоть слаба, Этьенет, но не то дурно. Хуже всего, что и дух безнадежно слаб. Делай же, делай, что должен, потому что другого времени уже не будет, но дело не в том… Дело совсем в другом, совсем…
…Но из горла юного Облаченного вырвалось только сухое шипение. Голос куда-то девался, проклятая плоть опять подвела. Кретьен отстраненно удивился, услышав громкий, спокойный голос, говорящий в хриплой тишине, и понимая со всей холодной ясностью, что голос этот исходит из его собственных губ.
— Дайте же ему пить. Он хочет говорить. Дайте ему воды.
Вокруг него тут же образовалась звенящая пустота. Шарахнулись, как от прокаженного, и черноволосый
— Дайте ему сказать, — повторил Кретьен еще раз, впервые слыша свой голос так, как, наверно, воспринимали его сторонние люди. Голос у него оказался немного выше и глуше, чем он сам о себе предполагал.
Аббат — высокий и белый — резанул незнакомца взглядом, рыцарь, безошибочно узнавая равного по сословию, удивленно поднял брови. За миг неловкого молчания каждый из них принял решение, но прелат успел первым.
— Пусть скажет. Кто здесь…
(дождь, дождь, ложь, смерть, не помочь)
— …здесь может испугаться речей какого-то еретика?.. Скажи, если тебе есть что сказать, кроме хулы на истинного Бога.
Девочка, может быть, та же самая, светоносица. Может быть — другая, но тоже босая, серенькие волосы свисают из-под капюшона, полосатая одежка. Она боком, кривенько выбралась из толпы, поднырнула под Кретьенов локоть, подбежала — маленькая, тощая, сосредоточенная. Деревянная чаша из ее рук ткнулась в лицо Этьену, он жадно всосал воду одним длинным глотком, прихватив зубами щербатый край; половина воды расплескалась, по подбородку потекли кривые струйки, закапали на грудь.
Странно, что все было так хорошо видно. Кретьену с его плохим зрением сейчас даже не приходилось прищуриваться. Странен он был, и странна была его поза — почему-то властная, со скрещенными на груди руками, ноги — на ширине плеч. Это чтобы не упасть от качки.
Кому же, ответьте мне, прислуживали граалем? О злосчастный Персеваль, знай — граалем служили королю…Босая девочка отступила (и прекраснейшая из дам, вся в сиянии, снова проследовала мимо Персеваля в шествии, и несла она грааль обратно…), нелепую угловатую ее фигурку, опущенное страдальческое личико закрыл дождь. Этьен вскинул голову, — волосы, еще сильнее потемневшие от влаги, налипли на лоб. Вот теперь они с Кретьеном наконец встретились глазами, и пока связанный говорил, свободный слушал его, и понял, что тут оказалось к чему, и прикрыл глаза от боли, и вновь увидел то, что случилось уже давным-давно.
…Витри, лето, жара. Яркий свет, пыльная улица, надо успеть. Полоса реки, загустевший воздух, в горле песок — или просто страх. Этьен, я иду. Держись, Этьен, — держись-вот-я-иду-к-тебе…
И повисший в раскаленном воздухе, оглушительный, заливающий мир белый звон.
А голос Этьена неверен, но он говорит, выхаркивая слова, как кровь, и сухой, тихий его голос потрясающе красив, и нет того, кому не стало бы очень страшно от его звука. А может, и есть.
— Я хотел бы… Я прошу позволения доказать истинность моей веры. Я докажу… испытанием водой. Если вы решитесь. Испытанием водой.
Так, Этьенет. И один я изо всех стоящих здесь понял, чего ты хочешь. Ты хочешь задать вопрос, тот самый, единственный, на который тебе нужен ответ только от Самого Господа. А от других людей ты его принимать не можешь, даже если они говорят, что знают правду. Тебе очень страшно, ты боишься и боли, и смерти, и — правды, но ты не можешь более без нее. Блаженны алчущие правды, ибо они насытятся. Но лучше бы тебе не делать этого, Этьенет. Лучше бы тебе… впрочем, нет, нет, спроси Его. Спроси. Credo in Spiritum Sanctum, remissionem peccatorum, carnis resurrectionem, vitam aeternam. Брат мой, так было всегда. In vitam aeternam. [23] Не все умрем, но все изменимся.
23
Верую в Духа Святого, отпущение грехов, воскресение плоти, жизнь вечную. (Из апостольского «Символа Веры»)
…Этьену связали ноги. Руки еще раз перекрутили за спиной. То же проделали и над Аймериком, впервые в жизни последовавшим за младшим сыном своего отца — он тако же потребовал испытания. Связанных в полном молчании подтащили к обрывающемуся глинистому берегу, воды не было видно, только голос ее что-то твердил неумолчно и слезно сквозь растущий белый звон — и там на последний миг оставили в покое.
Если выплыл — значит, праведник. Значит, Господь его спас. Значит, ответил тебе «да» на вопрос о твоей Церкви, но — я бегу к тебе, Этьен, держись, продержись… Я не успеваю, я смертельно опаздываю, воздух слишком плотен, и тело держит меня, не давая успеть, и оно раздваивается. Еще немного, и я не смогу это держать, я развалюсь надвое. Один мой глаз видит город Витри, там лето и день, и я бегу. А второй видит тебя на берегу, Этьенет, и я не двинусь с места. Не смогу прервать того, что говорит тебе Господь.
Этьен стоял на берегу, покачиваясь, связанный в лодыжках — до щиколоток, и в коленях, и скрученные веревкой его руки казались совсем неживыми по виду неподвижных согнутых пальцев. Он стоял на берегу, спиной ко всем, и по выражению его сведенных судорогой лопаток Кретьен понял, что ему очень страшно. И еще — что он молится. По неподвижному, скованному рисунку острых плеч Кретьен даже понял, что именно за слова сгорают у него на губах, словно услышал его говорящим. «Отче наш, сущий на небесах…» Это тот, Этьеновский «Отче наш», да, «хлеб наш сверхсущный», да, голодный мой, Он накормит и тебя. Ибо Его есть царствие, и сила, и слава вовеки. Кретьен поднял бесчувственную руку, перекрестил брата в спину.
В этот миг Этьена и столкнули вниз.
Аймерика столкнули почти сразу вслед за ним, и шум от падения тела перекрыл вскрик-вздох толпы. Самые храбрые, а за ними и остальные кинулись к берегу — смотреть; кто-то из солдат спускался вниз — вытягивать тела и не давать теченью унести их прочь, а также смотреть, что происходит… Солдаты ведь тоже люди, и ничто человеческое им не чуждо. Берег был скользким от дождя, размочившего глину, тропка, сводящая к воде, слегка хлюпала. Кретьен остался стоять наверху, не двигаясь. Дождь усиливался, Кретьен стоял под свистящими стрелами струй в пустоте — кажется, крики и голоса проходили сквозь него, и дождь прошивал его насквозь, пока он бежал, крича, оглохнув от собственного голоса в пустоте безвозвратного, и крик его был тонким, нечеловеческим — как комариный писк…
…Он даже устоял на ногах, когда звон вдруг оборвался — резко, как, наверное, останавливается сердце, и множество голосов, как лай и ворчанье большой псарни, как гул множества летних шмелей над медовой травой — восторженным гуденьем выбило из себя целую фразу, и слова ее были таковы:
— Выплыл!.. Еретик выплыл!..
Его уже тащили на берег, кто-то кричал о повторном испытании, о нарушенном правиле, порванной веревке… Человека, у которого отовсюду текла вода, полузадохнувшегося, валяли по земле, что-то делая еще над его дергающимся телом, ибо он был жив.