Испытание
Шрифт:
— То есть ты ничего не должен, конечно… Но я прошу тебя. Держись, трувор, — мессир Аламан, приветствуя его салютом, поднял свой меч — их меч — и в рукояти блеснул алый крестик. — Ты сможешь, я знаю.
— Плыви, мес-сир! — смешно коверкая слова, греческая девочка Лени беспорядочно махала руками. — Па-жа-лу-ста, кирие!..
Изабель де Вермандуа,
…нет, нет, простите меня… Я не смог. Прощай…
Тело его рывком проволокло по дну, когда последний изо всех, неузнанный — потому что был теперь не в черном, но в ослепительно-белом — подал тонкую, длиннопалую руку, и в глазах его, за ресницами цвета злаков, полыхнула серая сталь.
— Кретьен…
…Трава умопомрачительно пахла травой. Он раскрыл глаза. Ветхий человек, кажется, утонул, а тот, кто лежал, слабый и нагой, на потрясающе пахнущей траве, звался, должно быть, человеком новым. Мокрое тело его холодил утренний ветер — не осенний, нет, ветер конца прекрасного мая. Пробежал по лицам, узнавая и не узнавая каждое из них, попробовал улыбнуться. Светлые глаза его задержались на одном — и широко распахнулись от удивления.
— Так ты и впрямь…
— Конечно, здесь, — Персеваль улыбнулся, выглядел он лет на семнадцать, не старше. Даже волосы, кажется, светлые не потому, что седые, а просто белокурые. — Где ж мне и быть?.. Ты же знал…
Он хотел покачать головой, но не смог. В ушах шумела вода. Он просто опустил ресницы вместо ответа.
— Ну, зато теперь знаешь. И там, еще по пути — ты меня разве не узнал?
Карие глаза, светлые глаза. Кретьен ответил — снова взмахом ресниц.
Из-за спин склонившихся людей пришел новый голос — такой прекрасный, такой узнаваемый (так вот кто это был… Как же я не узнал ТЕБЯ, ведь это все время был ТЫ…), что Кретьен почувствовал себя в силах воспрянуть навстречу. И остальные, повинуясь сказавшему — так, как повинуются из восторженной любви, — отступили, следуя словам:
— Отойдите, братья, дайте ему увидеть.
И, приподнимая с истинной травы запрокинутое лицо, Кретьен посмотрел. И увидел, как над головами белых рыцарей, над стенами белого замка, над холмом, над купами юных деревьев, в раскалывающем смертное сердце утреннем благословенном сиянии восходит Солнце.
Во славе и радости своей.
— Смотри, пришедший.
И он оглянулся.
Эпилог
Пели птицы на рассвете, и пробудился друг, который и есть рассвет; но допели птицы песнь свою, и умер друг на рассвете за господина своего.
…Мне снились люди, стоящие за рекой. Стояла ночь, кажется, полнолуние, и я стоял у реки, дрожа от холода ее несущихся мимо темных вод. Сердцу моему было очень больно и одновременно очень радостно, так что я думал — оно может расколоться на куски. Люди молчали, только смотрели, и в ясном сиянии огромных, неправдоподобно ярких звезд, а может, то падал свет от городских стен, — я видел их лица, белоснежные (кажется, седые) волосы. Они все были одеты в длинные белые котты или какие-то плащи, одного вроде бы возраста, лет тридцати — (рыцари, рыцари, это рыцарский орден), но при этом среди них различались старшие и младшие, это читалось ясно даже с другого берега. И одного из них, того, кто казался старше двоих, стоящих от него по сторонам, я, кажется, узнал. Он опирался на копье и стоял легко, как человек очень радостный среди своих братьев; он был поэт — не говорите мне, что я с кем-нибудь перепутаю поэта!.. Не знаю, узнал ли он меня, но он окликнул, и голос его прозвучал очень красиво, и я обрадовался тому.
— Кто ты?..
…Да, то светила луна, и полная луна, и в ее ярком, белоснежном свете я увидел, как дрожат мои колени. Горло мне сдавило — не страхом, но печалью, ибо я не знал, как ему отвечать.
— Кто ты? — повторил он, и я в смятенье закрыл глаза, которые наполнялись горячей влагой, и сжал кулаки до боли, чтобы собраться с силами и ответить… Но боль оказалась слишком резкой, и она разбила сон, и я проснулся в слезах — а на мою подушку светило яркое зимнее солнце.
…Зато теперь я знаю, что надо делать. Отец говорил мне, когда я был мал — если сразу, то не больно. Только не забыть перекреститься, когда придет время, и нас всех, наверное, соберут там по зову трубы, ибо вострубит. А пока дай руку, друг, мы будем идти и ждать, и не будем останавливаться.
Как говорил мессир Анри, плашмя ударяя вассала мечом по плечу — будь храбр и честен. Все остальное — вода.