Испытание

Носов Евгений Валентинович

Капитан какое-то время внимательно изучал Палантана, словно разглядывал художественное полотно, на котором очень искусно изображалось уродство. И хорошо исполнено, и чувствуешь отвращение...

– Разумеется, нет, - сказал он.
– Хосе заставил машину считать бесконечность.

– Как это?
– спросил лейтенантик.
– Это же нонсенс.

Капитан, не глядя на него, сказал, что это просто более наглядный пример, рассчитанный на тюремщика. Палантану не понравилось, что о нем говорят как об отсутствующем,

да еще и в неприличных выражениях. Но его вспышку предупредил капитан, сказав ему, что Хосе раньше Палантана было известно и о насильственной смерти жены, и о судьбах дочерей.

– И он знал?!
– вскинулся лейтенантик. Капитан медленно повернул голову к нему.

– У меня брат, - тихо заговорил лейтенантик, отводя взгляд в сторону, брат пропал без вести в прошлом году. А...
– Он покусал губу, подыскивая нужное слово.
– А моя подруга умерла от истощения в карцере: ее ошибочно засудили, по ложному доносу. Я в то время служил в горах, так следователь по ее делу прилетал на вертолете за мной с ордером на арест. Я уже без погон и в наручниках садился в вертолет, да вовремя пилот получил радиограмму для следователя, что произошла ошибка. Ошибка...

– Так ты тоже не совсем благонадежный, - чему-то обрадовался Палантан.
– То-то, смотрю, больно жалостливый. Всех, наверное, жалко?

– У меня никого нет, - глухо выговорил лейтенантик.
– Я совсем один. Он судорожно провел рукой по волосам. Губы его задрожали, и он отвернул лицо к двери.

Капитан молча смотрел на него, и во взгляде, как заметил Палантан, не было осуждения. Не было и участия. Что-то очень жесткое, какую-то опустошенность усмотрел в нем старый тюремный психолог.

"Вот она, зараза, - подумал Палантан.
– Бить надо всех, чтобы никто не мог ни о чем жалеть. Потому что жалость, она как насморк - прохватывает внезапно. Особенно слюнтяев. А потом переходит в хроническую форму надолго и навсегда".

Палантан с презрением смотрел на военных.

Хосе не мог идти сам. Палантан выволок его из комнатушки, нещадно обрывая потянувшиеся за Хосе провода. Вывел его на середину комнаты, утвердил рывком на ноги; держа руки настороже, убедился, что тот в состоянии удержаться на ногах. Отошел, по-хозяйски оценивающе оглядел его.

Хосе устоял. Его покачивало из стороны в сторону, но он держался, только время от времени вздрагивал, когда терял равновесие, заставлял себя выпрямиться. Он часто и тяжело дышал, жадно захватывая ртом воздух, словно после изнурительной работы. Морщился, когда вздрагивал, от ударов резкой боли в голове, по которой от стриженого затылка ко лбу тянулась белая лента пластыря, скрывающая надрез. На утомленном лице играла саркастическая ухмылка, и было заметно по дрожанию губ, с каким трудом приходилось Хосе удерживать ее на лице. И во всей его истощенной фигуре чувствовалась горделивость. Он торжествовал, что смог нанести хоть маленький,

но удар по этой машине. Нет, не электронной - это всего лишь орудие, а по аппарату диктатуры хунты.

– Тут тебе полагается за "товарища", - сказал ему Палантан.
– Ты же знаешь, я запретил это слово поминать в тюрьме. Так что не обессудь.
– Он замахнулся.

– Палач, - хрипло выговорил лейтенантик.

Палантан удержал кулак на полпути и удивленно воззрился на лейтенантика.

– Смотри, как он заговорил, интеллигент вонючий. Меня, Палантана, палачом назвал. Ха!.. Да, я палач, - весело осклабившись, подтвердил Палантан.
– Это моя работа - говорить "пали". Можно сказать, призвание. Профессиональный долг. Так, кажется, принято говорить?..
– Улыбка сошла с его лица.
– Я злой от рождения, потому и оказался здесь. Мое место в тюрьме, неважно в какой роли. А вот ты, капитан, и ты, черномазый, что вы тут делаете?! Какого черта вы влезли в мои дела? В мои!
– рявкнул он. Мне все одно - что уголовник, что проститутка или наркоман, что политический, для меня они все заключенные, которых я должен держать в изоляции. Но я могу только держать их руки и не могу заставить думать по-другому. Ты, капитан, удивлялся, что Хосе, столько лет находясь в тюрьме, не разучился мыслить. Ум в тюрьме не запереть ни на какие засовы, и мысли Хосе не здесь, а на свободе. Тюрьма - это не родильный дом и не школа, в нее попадают уже ученые, которые плодятся и множатся там, - он махнул рукой в сторону, - а не здесь, - указал пальцем в пол.
– Мне совершенно наплевать, что происходит за стенами тюрьмы, моя здесь работа. И я просто обязан быть извергом, иначе какой же я надзиратель. Пусть я малообразованный, не дорос мозгами до ваших, но для моей работы этого достаточно. И я давно уже понял, почему не могу поймать Хосе за его политику, потому что он сам - политика. И то, что он спалил вашу машину, политика. И что черномазый сопли распустил - тоже политика. Да и ты, капитан, пожалел его. Пожалел, скажи?
– Капитан промолчал.
– Вы пытали Хосе, а он испытывал вас. Вы пытались прочесть его мысли, а он тем временем запустил свою заразу в ваши головы...

В комнату вошла старуха буфетчица.

– Палантан, заключенные бунтуют, - сообщила она.
– Требуют оставить Хосе в покое.

– А, что я говорил?!
– выкрикнул Палантан.
– Хосе - сам политика!

Потом повернулся к старухе:

– А почему ты?

– Так остальные усмиряют политических, - спокойно проговорила старуха.
– А чего Хосе опять натворил? Неужто опять его пытали?
– спросила она таким голосом, будто пытка в тюрьме была явлением редким.
– Изверги, сказала она военным.

– Ты, старая, присмотри тут за Хосе, - сказал Палантан, - а я пойду работать.
– Он выразительно посмотрел на военных.