Испытание
Шрифт:
— Как же ты его будешь штамповать, отец?
— А это дело мое. Уже там померекали кое с кем. Завтра начнем, только давай заготовку.
— Подожди, отец, если мы сделаем так... — он вынул карандаш, взял лист бумаги, прочертил две параллельные линии. Отец, скосив глаза, посмотрел на лист бумаги и на сыновние руки и отмахнулся. — Брось пока, Богдан. Наши дела для баб скучные. Не так ли, Валюнька?
— Пожалуй, так, папа, — ответила Валя, с любовью глядя на него.
— Не смотри, что я сегодня плохо побритый. За тем и домой пришел...
— Вы всегда
— Опять смеяться над стариком! Давайте лучше выпьем... У меня есть слово. Надо выпить за нашего старого партизана, за Максима Трунова. Хороших хлопцев вырастил. Что и говорить. Остался он один на Кубани. Скучно, небось, Максиму в такое время.
Отец разошелся. Любил его Богдан таким, когда сбрасывал он с себя деловитое беспокойство дотошного мастера и становился этаким чумаком. И казалось странным, что судьба закинула такого степного «дядьку» в большой город. Да еще на четвертый этаж каменного дома. Казалось, нельзя оторвать этого человека от волов круторогих, от воза, от подсолнечного поля, от рукастых часовых Украины — млынов [1] .
1
Мельницы.
— Танюша, будет жив наш Тимиш, — сказал Богдан, обнимая сестру за плечи, — а мне всегда сердце правду предсказывало.
— Я верю тебе, — благодарно ответила Танюша, — глаза ее загорелись великой женской надеждой на счастье, — верю тебе, Даня.
— Мы будем жить вместе теперь, — сказала Валя, держа на руках девочку Тани, — проживем вместе войну, а потом поедем в гости к вам в Киев...
— Неужели поедем когда-нибудь в Киев?
— Поедем, дочка, — ответил отец, — не может быть такого дела, чтобы мы не могли попасть в Киев. Выпьем за Киев...
Отец выпил полную чарку, а потом, положив голову между двух своих крепких, как железо, ладоней, задумался. Видно, нелегко было старику, хотя и скрывал он чувства под напускной веселостью.
Богдан подсел к нему и сказал тихо:
— Батя, — он назвал его так, как называл в милом детстве, — будем жить.
Отец посмотрел на сына из-под нависших бровей. Большая человеческая теплота была в этом взгляде.
— Понял ты меня, сын, — сказал он тихо, — не даром тебя так высоко вознесли... спасибо...
ГЛАВА VI
Неутомимый майор Лоб летал на фронт и обратно. Категорически отказавшись от работы на санитарном самолете, майор пересел на транспортный «Дуглас», поставив там пулеметы по своему способу, чтобы возможно было вести не только верхний, но и боковой огонь. За пулеметы посадил опытного стрелка-радиста тоже из «штрафных». Майор возил с завода запасные части, но приходилось в каждый рейс прихватывать листовки, газеты, корреспондентов, кинооператоров, патроны, медикаменты, кровь доноров.
Свой «Дуглас» он называл теперь «старухой-универмагом». Возвращаясь, он ухарски приземлялся, «бросал возжи» механикам и техникам и шел в столовку.
Дубенко
С каждым приходом с фронта майор все больше и больше мрачнел, меньше говорил.
— Скучаете, майор? — спросил Дубенко.
— Скучаю, Богдан Петрович.
— Как дела?
— Где?
— Там.
Майор долго смотрел на свои обветренные руки.
— Чорт его знает, на чорта жабе руки, — произнес он, и сжал волосистый кулак, — скоро стыдно будет штаны носить.
— Почему так мрачно, майор?
— Горят города, — майор стукнул кулаком по столу так, что подпрыгнули бутылки и стаканы, — села горят. Идешь на бреющем, чхаешь. Как над кострами. Чьи города и села горят? Черт возьми, наши... А что творится на дорогах! Народ тронулся, скот гонят, детишки бредут, бабы... Исход, Левит, Второзаконие! Библия! А над ними немцы! А тут летаешь, воняешь в воздухе...
— Рапортишку подал бы, майор — сказал Романченок, испытатель с двумя боевыми орденами.
— Есть рапортишка. Нет ответа на рапортишку.
— Мечты... — заметил Романченок.
— Думаю, вот, в следующий заход прихватить десятка два осколочных, жахнуть бы кое-где по колоннам.
— На земле дров мало. Хочешь «Дуглас» добавить?
Майор тосковал. Последний раз он привез экипажи, которые должны были на месте получить материальную часть и уйти с нею на фронт.
Фронтовики-летчики были суровы, исполнены злобой к противнику и одновременно сконфужены. Они рвались в бой и, пока еще не прославившие себя подвигами, неохотно вступали в разговоры. Летчики избегали людей, торопили с подготовкой и заправкой самолетов, отказывались выступать на собраниях в цехах. Все так понимали опасность, нависшую над родиной.
Богдан насильно затащил к себе на квартиру трех летчиков, которые так и не разговорились как следует. Они посматривали на часы, обменивались между собой короткими деловыми фразами и, видимо, тяготились тем, что они «в гостях», что к ним хорошо относятся, что на них смотрят как на героев. Когда Валя спросила об их семьях, они почти одновременно полезли в карманы гимнастерок и вытащили оттуда фотографии жен и детей.
— Они остались там, — сказал один из летчиков, капитан с осунувшийся лицом и темными впадинами глазниц, — на территории, захваченной немцами.
— Вероятно, их уже нет, — заметил второй, уставившись глазами на фотографию, изображавшую миловидную женщину и девочку с куклой.
— Разве пощадят... — сказал третий, пряча карточку.
На глазах его блеснула скупая слеза, слеза мужчины-воина.
Утром их машины оторвались от земли и легли на курс — на запад. На аэродроме, на линии их пробега, спускались продолговатые облачка пыли.
— Счастливые, на дело пошли, — сказал со вздохом майор Лоб. — Этих уже на сахаре не подыграешь.