Исследования истерии
Шрифт:
Прежде чем перейти к изложению дальнейшего хода событий, следует сделать отступление, чтобы передать все своеобразие этой истории болезни, о котором до сих пор я упоминал лишь вскользь.
Как уже отмечалось, прежде больная каждый день после полудня пребывала в дремотном состоянии, которое после захода солнца переходило в глубокий сон (clouds). (Вполне резонно сделать вывод о том, что такая периодичность была обусловлена обстоятельствами растянувшегося на несколько месяцев ухода за больным отцом. По ночам она бодрствовала, сидя возле постели больного, или лежала в своей кровати, прислушиваясь к его дыханию и до утра не смыкая глаз от страха; после полудня она ненадолго укладывалась вздремнуть, как поступает большинство сиделок, и, скорее всего, именно эта привычка к бодрствованию по ночам и дневному сну отозвалась на характере ее болезни и сохранялась, несмотря на то, что сон уже давно уступил место гипнотическому трансу.) Если сопор длился около часа, она становилась беспокойной, начинала ворочаться с боку на бок, то и дело выкрикивая: «Мучить, мучить», причем глаза ее всегда оставались закрытыми. Вместе с тем окружающие заметили, что днем в моменты помрачения сознания она явно воображала какую–то сцену или историю, о характере которой можно было судить по тем отрывочным фразам, что она бормотала. И вот однажды, когда она жаловалась на то, что ее «мучают», кто–то из близких поначалу ненароком обронил, а затем намеренно повторил одну из ее реплик; она тотчас заговорила и начала описывать
На протяжении полутора лет все описанные симптомы, периодичность помрачений сознания и их усиление вплоть до погружения в самогипноз по вечерам, психическое возбуждение, вызываемое фантазиями, а также снижение и устранение возбуждения за счет выговаривания под гипнозом, по существу, оставались неизменными.
После смерти отца истории ее стали, естественно, более трагичными, однако лишь в связи с ухудшением ее психического состояния, за которым последовала уже описанная яркая вспышка сомнамбулизма; ее вечерние рассказы утратили характер более или менее отвлеченных поэтических вымыслов и обернулись чередой страшных, пугающих галлюцинаций, о каковых можно было составить общее представление за день по поведению больной. Впрочем, я уже писал о том, до какой степени ей удавалось облегчить душу после того, как она, содрогаясь от ужаса и отвращения, описывала словами пугающие образы, которые ей являлись.
Пока она жила в деревне, где я не мог навещать ее ежедневно, события обычно развивались следующим образом: я приезжал вечером, незадолго до того, как она, по моим расчетам, должна была погрузиться в гипнотическое состояние, и выслушивал рассказ обо всех фантазиях, которые накопились у нее со времени моего последнего визита. Для того чтобы это принесло хорошие результаты, она должна была выговориться полностью. После этого она совершенно успокаивалась и на следующий день была любезной, покладистой, старательной, даже веселой; на второй день она становилась более капризной, строптивой, неприветливой, а на третий день – и того хуже. Когда она пребывала в таком настроении, ее даже под воздействием гипноза не всегда легко было заставить выговориться, для каковой процедуры она подыскала два названия, одно точное и серьезное – «talking cure» (лечение разговором), а другое шуточное – «chimney–sweeping» (прочистка дымохода). Она знала, что, выговорившись, избавится от упрямства и растратит всю «энергию», и вот когда (после долгого перерыва) настроение у нее портилось и она наотрез отказывалась говорить, мне приходилось требовать, упрашивать ее и даже пользоваться кое–какими уловками, например, повторять стереотипный зачин всех ее историй. Впрочем, она всегда начинала говорить лишь после того, как тщательно ощупывала мои руки, чтобы убедиться, что перед ней именно я. Для того чтобы успокаивать ее по ночам, когда выговориться она не могла, ей приходилось давать хлорал. Я опробовал разные дозы и остановился на пяти граммах. Сну предшествовало длительное наркотическое опьянение, в моем присутствии ей было весело, а пока меня не было, она погружалась в крайне неприятное состояние тревожного возбуждения. (Между прочим, это тяжелое наркотическое опьянение никак не отзывалось на контрактуре.) Я мог бы и не давать ей наркотики, поскольку, выговорившись, она, если и не засыпала, то, по крайней мере, успокаивалась. Но когда она жила в деревне, ночи в промежутках между гипнотическими сеансами, приносившими ей облегчение, были столь невыносимыми, что волей–неволей приходилось прибегать к хлоралу; со временем она стала меньше в нем нуждаться.
Она больше не погружалась в сомнамбулическое состояние надолго; тем не менее одно состояние сознания по–прежнему сменялось другим. Посреди разговора у нее возникали галлюцинации, она убегала, пыталась вскарабкаться на дерево и т. п. Если ее удерживали, то немного погодя она подхватывала незаконченную фразу, как ни в чем не бывало. Однако затем под воздействием гипноза она описывала все свои галлюцинации.
В целом состояние ее улучшилось; от еды она не отказывалась, благосклонно относилась к тому, что сиделка кормила ее с ложечки, и категорично сжимала губы только тогда, когда ощущала прикосновение куска хлеба; парез ноги с контрактурой в значительной степени пошел на убыль; кроме того она смогла по достоинству оценить посещавшего ее врача, моего друга доктора Б., и привязалась к нему. Весьма благотворно подействовало на нее и общение с подаренным ей ньюфаундлендом, которого она страстно любила. Однажды на моих глазах разыгралась замечательная сцена: когда ее любимец накинулся на кошку, эта слабая девушка схватила левой рукой кнут и начала охаживать им огромного пса, чтобы спасти жертву. Впоследствии она ухаживала за больными бедняками, что тоже пошло ей на пользу.
Безусловное доказательство того, что комплекс представлений, возникавших у нее в периоды помрачения сознания, когда она пребывала в condition seconde, будоражил ее и оказывал на нее болезнетворное воздействие, между тем как выговаривание под гипнозом приносило ей облегчение, я получил после возвращения из отпуска, длившегося несколько недель. Пока меня не было, talking cure не проводилось, поскольку больная не соглашалась рассказывать о своих фантазиях никому, кроме меня, в том числе и доктору Б., хотя искренне к нему привязалась. Я застал ее в мрачном расположении духа, она была вялой, строптивой, капризной и даже озлобленной. Из того, что она рассказывала по вечерам, явствовало, что источник, из которого она черпала вдохновение для своих поэтических вымыслов, иссяк; она все чаще описывала свои галлюцинации и рассказывала о том, что вызывало у нее раздражение за истекшие дни; фантастические по форме, истории эти были, по существу, лишь изложены с помощью поэтических клише, но не дотягивали до уровня поэм. Состояние ее стало сносным лишь после того, как я разрешил пациентке переехать на неделю в город и каждый вечер выуживал из нее по три–пять историй. Когда я с этим управился, запас ее историй, скопившихся за несколько недель моего отсутствия, был исчерпан. Только после этого был восстановлен прежний ритм ее душевной жизни, и с тех пор, выговорившись, она опять бывала на следующий день любезной и веселой, на второй день становилась более раздражительной и грубой, а на третий день – совершенно несносной. Нравственное ее состояние в полной мере зависело от того, что произошло за время, истекшее с того момента, когда она в последний раз выговорилась, поскольку любая случайная фантазия и любое событие, истолкованное той частью ее психики, которая была затронута болезнью, оставались сильными психическими раздражителями до тех пор, пока она не рассказывала о них под гипнозом, а вот после этого вообще переставали на нее действовать.
Когда пациентка вернулась осенью в город (поселившись теперь не в той квартире, где ее постигла болезнь), состояние ее, как физическое, так и душевное, было сносным, и болезненное психическое раздражение могли вызвать у нее далеко не все, а лишь самые значительные события. Я надеялся на то, что с каждым днем состояние ее будет улучшаться, поскольку психика ее будет избавлена от необходимости подолгу выдерживать бремя новых раздражителей, коль скоро она регулярно выговаривается. Поначалу я испытал разочарование. В декабре ее психическое состояние значительно ухудшилось, она снова была взвинченной, пребывала в меланхолии, раздражалась, и «совершенно удачные дни» у нее почти не выдавались, хотя невозможно было доказать, что она что–то «утаивала». В конце декабря, под Рождество, она была обеспокоена сильнее обычного и за всю неделю не рассказала перед сном ни одной новой истории, а вместо этого говорила лишь о прежних фантазиях, которые уже описывала зимой 1880 года, пребывая в состоянии сильного страха. Покончив с описанием этих фантазий, она испытала заметное облегчение.
Тогда как раз исполнился год с того дня, как она разлучилась с отцом, заболела и слегла, и после этой годовщины в ее душевной жизни стала прослеживаться весьма странная система. Если прежде два состояния сознания у нее чередовались, причем с каждым днем, начиная с утра, помрачения учащались, то есть она все чаще погружалась в condition seconde, а под вечер пребывала уже только в этом состоянии, и различие между двумя этими состояниями заключалось лишь в том, что в одном состоянии она была нормальной, между тем как в другом состоянии – невменяемой, то теперь в одном состоянии она понимала, что на дворе стоит зима 1881–1882 гг., а в другом состоянии переживала заново события минувшей зимы 1880–1881 гг., совершенно позабыв обо всем, что произошло с той поры. Впрочем, чаще всего казалось, что о смерти отца она все же помнит. Возвращение в прошлое представлялось ей столь убедительным, что, пребывая в новой квартире, она воображала, что находится в своей прежней комнате, и, направляясь к дверям, натыкалась на печь, которая, если смотреть от окна, была установлена в том же месте, где в прежней квартире располагалась дверь. Переход из одного состояния в другое происходил самопроизвольно, однако его легко могло спровоцировать какое–нибудь впечатление, живо напоминавшее о событиях прошлого года. Стоило протянуть ей апельсин (во время болезни она питалась на первых порах главным образом апельсинами), как она мгновенно переносилась из 1882 года в 1881 год. При этом она не просто возвращалась в некое обобщенное прошлое, а день за днем переживала заново все, что происходило минувшей зимой. Если бы она сама не рассказывала мне каждый вечер во время сеансов гипноза о том, что волновало ее в соответствующий день в 1881 году, и записи в тайном дневнике, который вела ее мать в 1881 году, не подтверждали то, что она с безупречной точностью воспроизводит все основные события той поры, я мог бы лишь догадываться об этом. Таким образом, она переживала заново все события минувшего года до тех пор, пока окончательно не выздоровела в июне 1882 года.
Любопытно было наблюдать за тем, как прежние чувства, заново возникшие на фоне condition seconde, влияли на нее, когда она пребывала в нормальном состоянии. Однажды утром больная со смехом сказала, что почему–то злится на меня; из дневника мне было известно, почему она могла на меня злиться, и во время вечернего сеанса гипноза мое предположение подтвердилось. В этот день в 1881 году я сильно разозлил пациентку. В другой раз она заявила, будто у нее что–то стряслось с глазами, и теперь она неверно различает цвета; хотя она знает, что платье у нее коричневого цвета, ей все равно кажется, будто оно синее. Я провел тест с помощью разноцветных карточек и выяснил, что она верно и четко различала все цвета и лишь цвет ткани своего платья не могла определить правильно. А все оттого, что в 1881 году в эти же дни она шила для отца домашний халат, для которого выбрала такую же ткань, что и для своего нынешнего платья, – только синего цвета. При этом воздействие воспоминания зачастую опережало появление самого воспоминания, так что сначала ухудшалось ее состояние, и лишь потом в condition seconde мало–помалу выявлялось соответствующее воспоминание.
Хотя вечерние сеансы гипноза уже были перегружены из–за того, что обсуждать приходилось не только ее недавние фантазии,, но также переживания и «vexations» [19] 1881 года (обо всех фантазиях, возникавших у нее в 1881 году, она, к счастью, рассказала мне еще тогда), работу пациентки и врача непомерно осложняло еще и то, что имелся третий пласт отдельных расстройств, от каковых приходилось избавляться таким же способом, то есть обсуждать душевные переживания, относящиеся к инкубационному периоду болезни, растянувшемуся с июля по декабрь 1880 года, из–за которых развились все истерические симптомы и по мере выговаривания которых симптомы эти исчезали.
19
Vexations (англ.) – неприятности, обиды.
Когда во время вечернего сеанса гипноза благодаря случайному, ничем не спровоцированному выговариванию впервые исчезло одно давнее расстройство, я был крайне удивлен. Летом было очень жарко, и пациентка жестоко страдала от жажды, поскольку ни с того ни с сего почувствовала, что не может пить. Она брала в руку бокал, наполненный желанной влагой, но стоило ей поднести бокал к губам, как она отталкивала его как человек, страдающий водобоязнью. В этот миг сознание ее явно помрачалось. Питалась она исключительно фруктами, дынями и т. п., чтобы утолить невыносимую жажду. Так продолжалось шесть недель, и вот как–то раз во время сеанса гипноза она упомянула о своей компаньонке–англичанке, которая ей не нравилась, и, всем своим видом выказывая отвращение, рассказала о том, что однажды зашла к ней в комнату и увидела, как ее противная собачка лакает прямо из бокала. Тогда она промолчала из вежливости. Теперь, сполна излив свой гнев, который тогда ей удалось сдержать, она попросила воды, принялась жадно пить, не выказывая ни малейшего отвращения, и очнулась от гипноза, держа стакан в руке. После этого расстройство исчезло раз и навсегда. Аналогичным образом она избавилась от своих странных неистребимых причуд, стоило ей лишь рассказать о событии, которое послужило поводом для их появления. Но подлинный успех был достигнут тогда, когда таким способом впервые удалось устранить стойкий симптом, контрактуру правой ноги, степень выраженности которой, впрочем, к тому времени уже заметно снизилась. На основании наблюдений, позволяющих судить о том, что у этой пациентки исчезают симптомы истерии, как только она воспроизводит под гипнозом событие, послужившее поводом для возникновения того или иного симптома, – именно на этом основании были разработаны приемы проведения терапевтической процедуры, которая оказалась вполне логичной, последовательной и пригодной для систематического применения. Все симптомы, составлявшие эту запутанную картину болезни, рассматривались по отдельности; обо всех событиях, подавших повод к появлению определенного симптома, пациентка рассказывала в обратной последовательности, начиная с событий, произошедших незадолго до того, как она слегла в постель, и заканчивая теми событиями, из–за которых симптом появился впервые. Стоило ей обо всем рассказать, как симптом исчезал навсегда.