Источник

Миченер Джеймс Элберт

Табари подготовил группу ребят, которые в эту минуту должны были выбежать из леса – они месяцами не бывали в лесу, и сейчас их детские голоса отдавались звонким эхом меж деревьев. Зодман удивленно повернулся, когда они пробежали мимо, и перехватил маленькую, коренастую краснощекую девочку. Она не знала английского, а он иврита, так что они просто уставились друг на друга; она сделала попытку высвободиться, но араб из-за спины Зодмана знаком напомнил о том, чему научил ее, и девочка поцеловала американца. Зодман притянул малышку к себе и наклонил голову. Потом он отпустил ее, и девочка вместе со всеми побежала к машине, которая должна была отвезти детишек в их деревню. После длинной эмоциональной паузы Зодман с трудом сказал:

– У моих родственников в Германии было много детей… – Он вытер глаза. –

Как хорошо, что теперь дети могут свободно бегать в лесу. Всю остальную дорогу он молчал, а Элиав нашел Табари и прошептал:

– Черт побери, поставь табличку на место!

Араб отказался:

– Он снова и снова будет возвращаться сюда.

Они двинулись в Цефат, маленький изящный городок, спрятавшийся в горах. Подходило время утренней молитвы, и Элиав объяснил:

– Здесь во всех синагогах не предназначено мест для женщин, так что Веред было бы лучше подождать в машине. Кюллинан и Табари – не евреи, но я взял для них кипы, и они могут войти. У меня есть кипа и для вас, мистер Зодман.

Он повел троих богомольцев в сторону от главной улицы, вниз по крутым аллеям, вьющимся по горным склонам. Порой улочки настолько сужались, что Зодман мог, вытянув руки, коснуться стен противоположных домов. Порой дома соединялись на уровне вторых этажей, и тогда приходилось идти по туннелям, петляя в лабиринтах истории. Наконец Элиав толкнул маленькую дверь, которая вела в тесную комнату, площадью не больше двадцати пяти квадратных футов. Вдоль стен тянулись каменные скамьи, которым было не менее ста лет от роду, и на них сидели люди, казавшиеся еще старше: они были бородаты, сутулы и подслеповаты; на них были длинные черные лапсердаки и меховые шапки, у некоторых на плечах были талесы, белые молитвенные накидки с черными кисточками. Но первым делом бросались в глаза длинные и прежде ухоженные пряди волос, висящие вдоль ушей, и, когда старики молились, раскачиваясь вперед и назад всем телом, те тоже качались в такт их движениям.

Это были евреи-хасиды, собравшиеся вокруг раввина из Воджа, святого человека, который много лет назад эмигрировал из этого русского города, приведя с собой этих стариков, да и других, которые уже скончались. Маленький знаменитый человечек сидел, съежившись, сам по себе, закутавшись в талес, и, кроме его густой седой бороды и пейсов, обращали внимание проницательные голубые глазки. Его знали как воджерского раввина, и это была его синагога; но еще лучше всем был известен его шамес, служка, высокий, мертвенно-бледный, беззубый человек в грязном халате, подол которого, собиравший всю грязь с пола, просто задубел. Он носил растрескавшиеся ботинки, которые скрипели при каждом шаге, когда он от одного рутинного занятия переходил к другому, а его меховая шапка была трачена молью и покрыта пятнами. Когда он провел Элиава и его трех гостей к скамейке, Элиав шепнул: «Когда он спросит: «Коэн или Леви?» [8] , отвечай: «Израэлит». И как только все четверо расселись, шамес, шаркая, подошел к ним и спросил: «Коэн или Леви?», и все ответили: «Израэлит».

8

Принято считать, что люди, фамилии которых имеют такие корни (Леви, Левит, Левитас и др., а также Коэн, Кохен, Кан, Каган и др.), – потомки родов первосвященников.

Было бы неправильно утверждать, что началось формальное богослужение. Этим утром в синагоге собралось семнадцать человек, и каждый молился сам по себе; объединялись они, только если надо было читать какую-нибудь специальную молитву, но даже и в этом случае было слышно все семнадцать голосов, вразнобой произносивших ее, так что в результате получалась дикая разноголосица. Во время службы шамес шаркал вперед и назад, разговаривал, перешептывался, что-то предлагал, а два старых еврея сидели в углу, ведя деловой разговор. Двое других возносили моления громкими голосами, каждый свое, в то время как старый ребе, которого скорее можно было назвать древним, как подумал Кюллинан, неслышно бормотал свои молитвы.

– Мне приходилось бывать в синагогах, но ничего подобного я не видел. – Кюллинан шепнул это Элиаву, который сказал:

– Не шепчи. Разговаривай.

И,

перекрывая гул голосов, Кюллинан сказал:

– У католиков не принято ходить в другие церкви, – на что Зодман ответил:

– Это не церковь. Это синагога.

В середине службы старый шамес подошел к нише, где хранилась Тора – первые пять книг Библии, написанные Моисеем, – и, когда свиток в серебряном футляре появился на свет, благоговейно поцеловал его. Служка поставил его на своеобразный пюпитр, и чтец нараспев стал произносить священные слова. Никто не слушал, но шамес время от времени подзывал кого-нибудь, и тот вставал рядом с человеком, которому была оказана честь быть чтецом.

– Первым делом он подзывает Коэнов, потом Леви, а затем Израэлитов, – перекрывая голоса, сказал Элиав.

– А кто они такие? – спросил Кюллинан.

– Потом объясню, – ответил Элиав.

Служка из-за спины Кюллинана потянул за рукав Пола Зодмана – гостю из Чикаго недвусмысленно предлагалось поучаствовать в чтении Торы и внезапно этот день обрел высокое значение. На глазах миллионера выступили слезы. Он растерянно посмотрел на Кюллинана и Элиава которой подтолкнул его вперед. Он подошел к шаткому пюпитру, и чтец серебряной палочкой указал на слова в свитке. Из-за плеча чтеца Зодман уставился на древнееврейские буквы. Его охватили воспоминания о дедушке, учившем его этим словам, воспоминания о маленьком немецком городке Гретце, откуда он был родом. Гул голосов в этой синагоге был словно оркестром, сопровождавшим воспоминания о его предках, и, когда в конце чтения шамес спросил на идише, сколько Зодман может пожертвовать синагоге, тот тихо ответил: «Двести долларов».

– Шестьсот лир! – крикнул шамес прихожанам, и все замолчали, глядя на Зодмана, даже сам ребе. Американец вернулся на свое место и до самого конца службы не проронил ни слова.

Кюллинан, привыкший к строгости католических служб, при которых расписаны и слова священника, и участие хора, был не в состоянии понять еврейский ритуал. В нем не было ни организации, ни порядка, ни даже красоты. Женские голоса отсутствовали. Шамес то и дело шаркал вперед и назад, ребе молился сам по себе, и у каждого была словно своя синагога. Он бросил взгляд на двух стариков в углу, все еще обсуждавших свои деловые проблемы, и решил, что, пусть даже иудаизм полон для Зодмана глубокого смысла, ему никогда не заменить сдержанную красоту католицизма.

И стоило ему только осудить эту религию, настал момент, которого он никогда не смог забыть, – одно из самых сильных религиозных переживаний в его жизни. В последующие годы, когда он раскапывал слои еврейской истории на Макоре, оно могло вернуться в самый неожиданный момент и бросить свет на то, что он старался понять. Все началось очень просто. Шамес подошел к старику, сидящему рядом с Зодманом, и дал понять, что тот должен снять обувь. Старый еврей сделал это, а служка подошел к шкафчику под нишей, и, пока остальные молились, он, звеня связкой ключей, выбрал из нее один и открыл дверцу шкафчика, за которой стоял медный кувшин. Он протянул его старику, который отправился к водопроводному крану за дверью, а служка расстелил узкий коврик. Еще три человека сняли обувь и, когда первый вернулся с водой, омыли руки. Затем появились четыре талеса, и четверо босоногих мужчин прикрыли ими головы – не плечи, а только головы – и, заняв места на коврике, стали безмолвно молиться, сидя лицом к стене.

Теперь и у ребе изменился голос. Он нараспев произносил короткие фразы, а четверо евреев в талесах повернулись лицом к единоверцам и, склонившись в поясе, вытянули руки так, что теперь лица их скрывало нечто вроде полотняного шатра, из-под которого были слышны их голоса, и в этом странном положении они стали издавать трогательные стоны, бессмысленные, но выразительные. Кюллинан смотрел на эти призрачные фигуры евреев, головы которых были скрыты под покровами, и пытался понять, что это представление может значить. Оно было архаичным и в то же время страстным. Голоса выпевали какое-то послание из самой древней истории человечества, но наконец накидки были откинуты и голоса стихли. Церемония, какая бы она ни была, подошла к концу, и семнадцать разных человек издали совместный стон, готовясь завершить семнадцать разных служб. Ребе пробормотал молитву, и служба в синагоге подошла к концу.