Шрифт:
Георгий Иванов
"Истоки" Алданова
"Истоки" Алданова чрезвычайно объемисты, даже для этого, приучившего нас к большим полотнам, писателя. Два тома, 932 страницы. На этот раз Алданов выбрал темой конец царствования Александра II. Роман начинается 11 января 1877 года, когда одного из его героев, Мамонтова, будит утром салют в честь бракосочетания царской дочери, великой княжны Марии, с герцогом Эдинбургским, и кончается цареубийством 1 марта и вступлением Александра III на престол.
Сложная и увлекательная фабула протекает в России и заграницей. Александр II и Вильгельм I, Бисмарк, Гладстон, Дизраели, Достоевский, Вагнер, Лист, Бакунин, Шлиффен, Маркс, Перовская, Желябов и прочие исторические персонажи окружены почти столь же многочисленными вымышленными. Эти последние выполняют, как всегда в алдановских романах, два задания. Обычную роль вымышленного элемента во всяком историческом повествовании - оживлять его и придавать ему занимательность, и еще, специально алдановское,- пропускать все, что показывается читателю - вечное и временное, великое и малое, сквозь иронический скептицизм автора, окрашивая все в однообразный тон безверия
Во втором томе "Истоков" мимоходом, но очень выразительно, набросан портрет Клемансо в молодости. "Уже тогда",- отмечает Алданов.- Клемансо "делил громадное большинство людей на прохвостов и дураков". Но "теоретически" - т. к. "никогда их не встречал" - Клемансо "допускал возможность", что "где-нибудь очень далеко в пространстве" могут "изредка появляться святые", как "они, по-видимому, изредка появляются во времени, например, в первые века христианства"...
Уже подбор слов в этом отрывке замечателен сам по себе! Сколько оговорок делает Алданов, "теоретически допуская", что "святые", может быть, "изредка появляются". Чувствуется, что Алданов, так же, как Клемансо, "в существование святых верит плохо",- точнее говоря, не верит и сознает, что поверить не способен. И не только потому, что сам "никогда их не видел", но и потому еще, что если бы и увидел, то вряд ли бы все-таки поверил... по врожденному скептицизму. Это подтверждается немедленно на примере. В том же вводном эпизоде - "Клемансо, глядя на революционера с наружностью библейского патриарха" - известного эмигранта Лаврова, колеблется, к какому разряду людей относится Лавров. Что Лавров "не прохвост", Клемансо совершенно ясно. "Не святой ли перед ним" - приходит Клемансо в голову. Клемансо "допускает" эту возможность - ему хорошо известны высокие нравственные качества Лаврова. Но остается в силе и другая возможность, что Лавров просто дурак - возможность для Клемансо гораздо более естественная. Решить окончательно Клемансо так и не может: разница между дураком и святым ему не вполне ясна.
От лица Клемансо явно говорит сам автор. Его взгляд на человечество, настойчиво проводимый им во всех его романах, абсолютно тот же. Характерно, что единственное исключение из "правила", что люди либо прохвосты, либо дураки, либо помесь этих двух особей "большинства людей",- делается Алдановым в "Истоках" для таких же, как Лавров, революционеров - народовольцев.
Делает по тем же мотивам и так же рассуждая, как Клемансо. Что "народовольцы" никак не прохвосты - Алданову вполне ясно. Их нравственный облик - аскетическое презрение ко всему на свете, не исключая неизбежной виселицы, во имя объединяющей их идеи - сближает их в глазах Алданова с христианскими мучениками и вызывает у него неподдельную симпатию - редкое и малознакомое Алданову чувство.
Эпизод Клемансо-Лавров характерен и для всего алдановского мировоззрения. В общих чертах оно сводится к следующему: "Дураками и прохвостами", составляющими "большинство человечества," и в их личной жизни, и в истории, которую они же творят,- двигают почти исключительно жадность, честолюбие и эгоизм. Только одни эти чувства в людях естественны и неподдельны. Все остальные - обман или самообман, сознательное или инстинктивное притворство. Ум - привилегия прохвостов. Он, по существу, ничто иное, как более или менее удачная комбинация эгоизма и хитрости. Умение перехитрить ближнего, использовать его глупость - сила, возвышающая человека над окружающими. Она залог и предпосылка успеха. Умный человек, прокладывая себе дорогу к удовлетворению собственной жадности, честолюбия, эгоизма,- тем лучше достигает цели, чем глубже его знание человеческих слабостей и чем более он свободен от предрассудков, созданных притворством или корыстью. Таков рядовой ум. Высшая же - философская - форма ума отличается от рядового тем, что презирает не только себе подобных, но и самого себя. Презрение это основано на самопознании.
Это "высшая форма" ума для Алданова, по-видимому,- предел духовного совершенства. Таков Клемансо. Таковы Браун и Федосьев в "Ключе", Ламор в "Девятом Термидоре" или Вислениус в "Начале Конца".
В "Истоках" персонажей такого уровня нет. На этот раз роль этих, наиболее дорогих ему, героев исполняет сам автор, равномерно распределяя по всему роману ту ледяную иронию высшей марки в отношении всех и всего, которая в книгах, где действуют герои типа Брауна, сосредоточена сгустками вокруг их личности. Поэтому в "Истоках" не встречается таких перенасыщенных энергией всеотрицания и безверия страниц, как разговоры Ламора в неаполитанской крепости и в кабинете Талейрана или блестящие словесные дуэли ФедосьеваБрауна. Авторский скептицизм и безверие разлиты на этот раз по всему роману равномерно и бесстрастно. От этого они меньше обращают на себя внимание; но, пожалуй, еще более всепроникающи и ядовиты Мамонтов и Черняков, неизменно попадающие по воле автора в нужную минуту в центр событий,- те же, только слегка перегримированные, наши старые знакомые Штааль и Иванчук. Оба в меру ограничены, в меру себе на уме. Оба одинаково стремятся к тому, чего у них нет, и оба неизменно разочаровываются, если добиваются цели. Но, как правило, они ее не добиваются, потому что от природы "душевные импотенты". Их безверие, не менее убежденное, чем у Брауна или Ламора, лишено воли и темперамента. Они вяло желают, вяло стремятся к цепи и, вяло грустя о неудаче, на личном опыте и примере подтверждают все ту же основную истину: все в жизни притворство и самообман, жадность, глупость и эгоизм...
"Объясняй жизнь и действия людей в худшую сторону - объяснишь если не все, то, по крайней мере, девяносто процентов. А будешь объяснять иначе - не объяснишь почти ничего",- вяло твердит Мамонтов то же, что до него со страстью и энергией не раз существенно доказывали Браун или Ламор...
Сами по себе "Истоки" - такой же, в общем, алдановский роман, как предыдущие. Но то, что "Истоки" появились после войны, меняет многое. То, что прежде, смутно раздражая, с лихвой
В "Истоках" "изящность, простота доказывают нам без всякого пристрастья", что, думая так об этом дорогом нам русском прошлом, мы самообманываемся. Как всюду и всегда в человеческой истории, и тут - та же игра низменных интересов, глупости, бессмыслицы... Пожалуй, даже в большей степени, чем всюду, потому что происходит в России. "Цивилизованная" же Россия, по Алданову,- почти что никогда и не существовала. В самом деле, сперва, то есть до конца XVIII века начала XIX, России, собственно, не было. Было только предисловие к России, длиннейшее, скучноватое, нам почти непонятное",- рассуждает роrtе-раrоlе автора - Мамонтов, любуясь Царскосельским дворцом. Зрелище его удовлетворяет: "Тут настоящая, уже цивилизованная Россия"... "Конечно, более русская, чем какая-нибудь Кострома"... А 80-е годы, когда Мамонтов живет, уже "истоки" истоки большевизма. Выходит, таким образом, как ни считать,- от Растрелли до октября 1917 года - коротенькая до комизма история "настоящей цивилизованной России", "с длиннейшим и скучноватым" тысячелетним предисловием и "с почти немедленно наступившим большевистским послесловием". Да и сам этот отрезок эта "вспышка цивилизации" между непонятной "Костромой" и СССР - в какой степени она принадлежит, собственно, русским людям? Дворец, которым любуется Мамонтов, построен Растрелли, "который чувствовал Россию, русскую душу, русский пейзаж, может быть, гораздо лучше, чем какой-нибудь московский боярин"... Вывод напрашивается, по-моему, сам собой: даже тем немногим, что было в русской истории "цивилизованного", не скучного, не непонятного русским людям чрезмерно гордиться нечего: оно или создано иностранцами или заимствовано у них. Не наивно ли строить на этой не вполне обоснованной гордости - надежды на русское будущее? Какие, в самом деле, если верить нарисованной в "Истоках" картине, у нас основания для этого? Сзади скучное и непонятное "предисловие". В настоящем - кровавое "послесловие". В мимолетном "просвете" - заимствованная, не успевшая привиться цивилизация, скверные цари в построенных итальянцами дворцах, пустое общество и - единственное положительное явление среди этой смеси лицемерия, интриг, бестолковщины и разочарования - бомбы революционеров, героически жертвующих жизнью во имя "светлого будущего"... которое обернется сталинским "настоящим"...
Александра II Алданов называет "лучшим из русских царей" и, точно спохватившись, прибавляет: "хотя это и немного". "Лучший из русских "царей" изображен в "Истоках" со снисходительной симпатией.
Александр II в интерпретации Алданова - добрый, но пустой малый. Интересуют его, главным образом, любовные дела и парады. Россия, реформы, государственные заботы - для него дело второстепенное и скучное.
...Александр II размышляет на досуге о всевозможных вещах, его интересующих: хорошо ли спала княжна Долгорукая, не плакал ли их сын Гога и т. д. Логически мыслить "лучший из царей" явно не способен - его мысли перескакивают с одного на другое, без всякой связи. Между прочим, после наивного недоумения, как это может Тургенев ("Дым" которого Александр II только что прочел) страдать от неразделенной любви,- у него, т. е. у царя, любовных неудач никогда не было, поясняет писатель - в голову царя приходит мысль о конституции. Царь, давший России судебную реформу и освободивший крестьян, рассуждает о конституции так: "А что если в самом деле дать им конституцию?" Им - это значит Тургеневу и всем этим господам, которым тоже "хочется править, иметь мундиры, иметь почести и власть". Добродушный царь против этого, естественного по его мнению, желания "тоже носить мундир", "ничего не имеет" - "Что ж, я их понимаю: я сам люблю все это". "А что, в самом деле,- дать им конституцию и раз навсегда от них отделаться",продолжает Александр II свои размышления. Но царь, хотя и простоват, но все же достаточно хитер, чтобы сообразить, что даром давать "им" конституцию нерасчетливо.- Вот если удастся жениться на княжне Долгоруковой, а там и короновать ее - тогда другое дело. Тогда "я счастлив был бы дать им конституцию",- делает "лучший из царей" вывод... Таков в "Истоках" Александр II...
Прежние романы Алданова, впрочем, нас давно уже приучили, что, рисуя русских царей, знаменитый писатель неизменно, вместо портрета, создает шарж. Достаточно вспомнить Екатерину Великую в "Девятом Термидоре"! В сравнении с красками, которыми она написана, ее правнук изображен почти слащаво, нежнейшей пастелью. Допустим, что у Алданова есть основания изображать всех членов династии Романовых отрицательно. Но кроме Александра II в "Истоках" действует множество исторических лиц, и русских, и иностранцев. У меня нет достаточно места, чтобы делать выписки. Но если читатель внимательно перечитает алдановские портреты-характеристики таких различных людей, как Бисмарк или Бакунин, Достоевский или Вагнер, он убедится, что "общечеловеческие" свойства - пошлость, глупость, низость и т. п.- свойственны им не в меньшей, а часто и в большей степени, чем обыкновенным смертным. Например, Черняков, в гостях у Достоевского, определенно выигрывает в этом смысле в соседстве со своим гениальным собеседником... Исключение, кроме народовольцев, делается Алдановым почему-то только для одного Гладстона. Все остальные исторические лица поданы так, точно их изображал мимолетный герой "Истоков", некий пожилой коммерциенрат, человек очень неглупый и очень любезный, но представлявший некоторую опасность для окружавших его людей, особенно для знаменитых"...