Истоки морали: В поисках человеческого у приматов
Шрифт:
Но мы не полагаемся целиком на изустные предания, подобные изложенным выше. Нам удалось измерить обмен услугами. Много раз в течение года я регистрировал все утренние сеансы груминга между нашими шимпанзе, а во второй половине дня создавал ситуацию, в которой они могли поделиться пищей. Я нарезал ветки с листьями в лесу около станции (а шимпанзе обожают молодые побеги ежевики и сладкую камедь) и связывал их в большие пучки ветками жимолости. Две больших вязанки молодых побегов мы забрасывали в обезьяний вольер. Завладеть ими мог взрослый представитель группы любого ранга, а шимпанзе уважают право собственности. Вскоре вокруг каждого из счастливых обладателей собирался кружок просителей с протянутыми лапами; все они скулили и хныкали. В таком кружке в позе просителя можно было увидеть даже самого высокорангового самца; так же, согласно сообщениям полевых исследователей, происходит и в природе, когда шимпанзе собираются вокруг добытой на охоте обезьяньей туши. В конце концов лакомство получит каждый — либо непосредственно от обладателя, либо через кого-нибудь из родственников или приятелей. Я отследил около 7000
Взаимность работает и в отрицательном смысле, как предсказывал еще Триверс, говоривший о роли моралистической агрессии. Мы злимся на тех, кто с готовностью принимает услуги, но почти ничего не дает взамен. Точно так же шимпанзе может пойти против своего собственного союзника, если тот откажется поддержать его в схватке с кем-то третьим. Шимпанзе протягивает лапу стоящему рядом хорошему приятелю и пытается привлечь его к себе, уговорить встать плечом к плечу против общего противника. Но приятель уходит. Обманутый в этом случае вполне может отказаться от схватки, к которой готовился, и броситься вместо этого с громким воплем вдогонку за так называемым другом. Все это происходит к тому же в шумной и беспорядочной обстановке — нет ничего хаотичнее и тяжелее для нервной системы, чем большая драка шимпанзе, — но такая реакция помогает поддерживать взаимность оказания услуг. Кроме того, шимпанзе умеют мстить. Если кому-то из них случается проиграть драку компании противников, то побежденный может дождаться подходящего случая и свести счеты. Встретив кого-то из противников, когда тот будет в одиночестве, он затеет с ним драку. Я знавал самцов, которые вели себя в этом весьма последовательно: проиграв схватку четырем оппонентам, они обязательно в ближайшие же дни выбирали время и устраивали четыре неприятные встречи с каждым из противников в отдельности. Но гораздо чаще шимпанзе, потерпевшие поражение от компании, дожидались случая, когда один из мучителей проигрывал схватку кому-то еще — и присоединялись к победителю, считая это идеальной возможностью для мести.
Меня всегда поражает, насколько общество шимпанзе сосредоточено на взаимности: зуб за зуб, ты — мне, я — тебе. Эти человекообразные обезьяны строят на этом настоящую социальную экономику; в обмен идет все, от пищи до секса и от груминга до поддержки в драке. Создается впечатление, что каждый шимпанзе аккуратно подсчитывает и регистрирует все оказанные ему услуги и формирует по ним ожидания и даже обязательства; отсюда такая резкая негативная реакция на обманутое доверие. Я настолько привык к тому, как все это устроено у наших ближайших родственников, что был очень удивлен, когда выяснилось, что у других высокоразвитых общественных животных дело обстоит иначе. Произошло это, когда мы с Джошуа Плотником (тем самым, что прежде проводил эксперимент с зеркалом) исследовали в таиландском заповеднике сотрудничество слонов. Мы не могли при этом применить обычную методику, при которой животным просто предлагают непосильный одному груз, так чтобы сдвинуть его они могли только вместе. Со слонами нам пришлось бы тогда взять как минимум груженую фуру! Вместо этого мы позаимствовали методику у одного из японских коллег. Там груз нужно было подтягивать за два конца веревки, свободно его охватывающей. Стоило потянуть за один конец — и веревка просто выдернулась бы, став бесполезной. Только если тянуть за оба конца веревки одновременно, груз сдвинется. Вес груза при этом практически не имел значения, зато принципиальную роль играла синхронность действий.
Оказалось, что слоны выполняют такое задание без труда. Они просто подходили бок о бок к двум концам веревки, брались за них и тянули. Пока все было в порядке. Но затем мы начали усложнять задание, чтобы посмотреть, насколько хорошо они понимают нужду в партнере. Порой задерживали одного из участников и смотрели, хватит ли у второго здравого смысла подождать. Слоны демонстрировали впечатляющее терпение и ждали до 45 секунд. Иногда мы убирали веревку с одной стороны, лишая одного из слонов возможности тянуть. Тогда и второй не считал нужным пробовать, как будто понимал, что тянуть одному бесполезно.
Некоторые слоны пытались хитрить и придумывали «незаконные» способы, обходя наши ограничения. К примеру, одна молодая слониха подходила к своей веревке и уверенно наступала на нее ногой, спокойно ожидая, пока подойдет второй участник эксперимента. Так ей вообще не нужно было тянуть. Нога удерживала конец веревки на месте, а второй партнер делал всю работу. После выполнения задания она, правда, не забывала залезть хоботом в ведро с лакомством.
Мы решили, что это признак не только ума, но и способности к мошенничеству. Занятно, но второй слон никогда не протестовал и никогда не отказывался тянуть. Я не уверен, что такое прошло бы с шимпанзе, и именно это мы с Малини постараемся выяснить в следующем эксперименте по изучению совместных действий животных. Возможно, слоны, в отличие от человекообразных обезьян, не имеют понятия о вкладе каждого в общее дело. Или дело в том, что усилие от них тут требуется совсем небольшое? Каждый слон получал за работу два пучка кукурузных стеблей — пустяк для такого крупного животного, — но и требовалось для этого всего лишь потянуть за веревку. Может быть, и усилие, и награда слишком незначительны, чтобы беспокоиться о том, что кто-то отлынивает от работы.
Вид
Тем лучше для нас. Со слонами и без того работать опасно, а уж с рассерженным слоном никто из нас не хотел бы иметь дело!
Когда Майкл Джексон показывал своего девятимесячного ребенка с балкона четвертого этажа отеля, демонстрируя его публике, свесив через перила балкона, и неловко держал при этом брыкающегося мальчишку в одной руке высоко над землей, в толпе фанатов раздавались не только восторженные, но и испуганные крики. Люди боялись, что певец уронит малыша, голова которого почему-то к тому же была закрыта полотенцем. Сцена выглядела дико и была выходкой знаменитости в своем амплуа, которую специалисты по борьбе с насилием над детьми единогласно осудили.
Но почему такое поведение нас задевает? Ведь это не наш ребенок! Мы реагируем на происходящее таким образом из-за способности, на которую до недавнего времени наука практически не обращала внимания: благодаря эмпатии. И я в данном случае не имею в виду эмпатию как сочувствие, которое побуждает нас помогать другим. Здесь речь идет о более общем и фундаментальном чувстве, определяющем наше отношение к окружающим. Когда французский философ XVI в. Монтень говорил о стеснении в груди и першении в горле при звуках чужого кашля, он точно описывал эмпатию — за несколько столетий до появления этого термина. Эмпатия — это выражение связи на телесном уровне. Если бы мы прочли о том, как Джексон обращался с младенцем, в газетах, то, возможно, просто пожали бы плечами над его неосмотрительным поступком, но мы наблюдали эту сцену своими глазами по телевизору. Все видели, как высоко расположен балкон, и обратили внимание на то, как неловок отец и как сильно брыкается малыш. Самоотождествление заставило каждого из нас почувствовать, будто мы сами держим младенца и ощущаем сопротивление его тельца. Нам пришлось пережить эту ситуацию на телесном уровне, а потому шок оказался гораздо сильнее, чем мог случиться от любого словесного описания.
Тело реагирует автоматически. Так, фильм «Король говорит!» [78*] был бы чудовищно скучным, если бы зрители не могли идентифицировать себя с героем. Кому какая разница, как будет произнесено то или иное слово: быстро, медленно или вообще никак? Только самоидентификация с королем позволяет каждому из нас на себе ощутить его проблему — так, как если бы он сам страдал дефектом речи. Зритель сидит на краешке кресла и готов произносить за героя слова, как бы подталкивая к действию, — точно так же, как мать при кормлении малыша с ложечки сама совершает жевательные движения, а на школьном представлении беззвучно проговаривает за ребенка каждое слово, которое он должен произнести со сцены. Такой чудесной способностью — вселяться в чужое тело — обладает каждый человек без исключения.
78*
«Король говорит!» («The King’s Speech», дословно «Речь короля») — художественный фильм о том, как король Великобритании Георг VI избавился от заикания с помощью логопеда (историческая драма).
Говоря языком нейробиологии, мы активируем в собственном мозгу нейронную репрезентацию моторной активности, аналогичной той, что видим или ожидаем у других. Тот факт, что мы делаем это неосознанно, был проверен на восприятии человеческих лиц с различным выражением, появляющихся на экране компьютера. Даже если время, когда показывается картинка, слишком мало для сознательного восприятия (испытуемые при этом уверены, что разглядывают пейзажи), лицевые мышцы все же приходят в движение; настроение испытуемого тоже меняется в зависимости от выражения демонстрируемого лица. Нахмуренное лицо вызывает грусть, улыбка — радость. Шведский психолог Ульф Димберг, проводивший это исследование, рассказывал мне о том, как трудно было опубликовать первые результаты и какое противодействие они встретили в начале 1990-х. Сегодня, задним числом, после многочисленных подтверждений наблюдений Димберга, это кажется абсурдным. Но в то время эмпатию рассматривали как сложное умение, контролируемое корой мозга. Считалось, что мы принимаем решение проявить эмпатию и делаем это на основе сознательной симуляции: мы будто умышленно ставим себя на место другого человека и представляем, как чувствовали бы себя в его положении. Эмпатию рассматривали как когнитивный навык. Сегодня мы знаем, что этот процесс и проще, и автономнее. Дело даже не в том, что мы его не контролируем (дыхание тоже осуществляется автоматически, но мы его все-таки контролируем), просто наука рассматривала эмпатию в совершенно неверном свете. Эмпатия появляется на основе бессознательных телесных связей, в которых задействованы лица, голоса и эмоции. Человек не может решить, быть ему эмпатичным или не быть; он эмпатичен по определению.
Правда, мы действительно способны поставить себя на место другого человека даже при отсутствии всяких телесных сигналов (скажем, когда читаем в книге о переживаниях героя), но суть эмпатии составляет не это. Чтобы разобраться в ней, посмотрим, как все начинается. Вот малышка разревелась в голос, оттого что ее подружка упала и плачет; вот маленький мальчик смеется от души вместе со взрослыми над рискованной шуткой, явно недоступной пониманию ребенка. Эмпатия берет начало в телесной синхронизации и общности настроений. Сложные ее формы, основанные на воображении и проецировании, вторичны и вырастают уже из этого.