Истоки морали: В поисках человеческого у приматов
Шрифт:
При виде великолепного ландшафта или заката над океаном большинство людей чувствует себя крохотной пылинкой в огромной Вселенной — то же испытывает всякий раз ученый, когда смотрит в микроскоп или телескоп, анализирует песни китов, роет землю в поисках костей динозавров или бегает за шимпанзе по лесу. Шимпанзе легко ныряют в подлесок, в то время как их двуногие собратья мучаются с большими ножами для резки кустарника и пытаются уследить за каждым поворотом, расслышать каждый крик и подробно описать каждый опыт. Когда я гостил у своего покойного друга Тосисады Нисида — японского приматолога, известного своими экспедициями в Танзанию, меня поразила его привычка пробовать на вкус каждый лист или плод, который на его глазах ели дикие шимпанзе. Он говорил, что хочет знать, какова на вкус пища шимпанзе, но для меня это был символический акт — признание полного единства с родственным видом. Так же можно сказать про ситуацию, когда молодой британский приматолог Фиона Стюарт сделала то, чего никто и никогда не делал прежде: устроилась
Поэтому я прекрасно понимаю, почему видный клеточный биолог Урсула Гудинаф написала книгу под названием «Священные глубины природы» (The Sacred Depths of Nature), или как Эйнштейн умудрялся верить в Бога Спинозы. Барух Спиноза, философ XVII в. из Амстердама, собрал крупицы скептической мысли, присутствовавшие в Нидерландах со времен Босха и Эразма, и сплавил их в некое безличное Божество. Бог Спинозы — это не традиционный всеведущий старичок на небе, а абстрактная сверхъестественная сила, неразрывно связанная с природой. Таким образом, Спиноза заложил основы рационалистического мировоззрения, в рамках которого Священное Писание представляет не слово Божие, но лишь мнение смертных людей. Учение Спинозы было принято в штыки, а сам он изгнан из общины евреев-сефардов.
Эйнштейн выбрал для себя Бога Спинозы, но не испытывал враждебности и по отношению к религии. Говоря о распространенности религии, он утверждал, что любая вера кажется ему «предпочтительнее, чем отсутствие какого бы то ни было трансцендентального взгляда на жизнь» [71] . Как и у Гулда, здесь главное — толерантность. Догматизм затмевает разум, и не важно, о каком именно догматизме идет речь — о слепоте тех, кто настаивает на буквальном толковании Библии, или об излишней категоричности некоторых атеистов. Недавняя иллюстрация на эту тему — «дворцовый переворот» против Пола Куртца, написавшего знаменитый на весь мир «Гуманистический манифест» (Humanist Manifesto 2000) и основавшего Центр исследований [72*] . Легендарный 85-летний философ в одночасье стал персоной нон грата в собственной организации зато, что отказался поддержать «День богохульства» и другие столь же нелепые способы глумления над религией. Вот как сам Куртц объяснил ситуацию:
71
В письме от 25 октября 1929 г. Эйнштейн писал: «Мы, последователи Спинозы, видим нашего Бога в чудесном порядке и законосообразности, которым подчиняется все сущее, и в его душе, которая проявляется в человеке и в животном. Другой вопрос, стоит ли оспаривать веру в персонализированного Бога… Лично я никогда не стал бы этим заниматься. Ибо такая вера кажется мне предпочтительнее любого трансцендентального взгляда на жизнь, и я не уверен, что большинству человечества можно дать лучшие средства для удовлетворения их метафизических потребностей».
72*
Пол Куртц (1925–2012) — американский философ, известный деятель светского гуманистического движения. Соавтор Второго гуманистического манифеста (1973), автор книги «Гуманистический манифест 2000: призыв к новому планетарному гуманизму» (2000).
«Они хотели проявить жесткость по отношению к религии. Ну, мне не нравится Бог. Я считаю, что это миф. Я не думаю, что существуют реальные свидетельства его существования. Но, с другой стороны, многие люди верят в Бога. А я, хотя и верю критике религии, не испытываю к ним ненависти. Они не кажутся мне отвратительными людьми. Так что есть разница в том, как относиться к религии. Многие из моих коллег, которых я называю бывшими алтарными мальчиками, так ненавидят религию, что не могут не выражать своей ненависти».
Определение, данное Куртцем воинствующим атеистам, — бывшие алтарные мальчики, — намекает на уже упоминавшийся серийный догматизм, который переходит все границы нетерпимости. Однако любым движениям против чего бы то ни было уготована судьба птицы додо — разве что им удастся заменить то, что они так не любят, чем-то лучшим. В любом случае они должны предложить жизнеспособную альтернативу. Но ни одно светское движение не сможет обойти пресловутые вопросы Льва Толстого. В Голландии, где сегодня усиливаются светские настроения, даже пущено в оборот специальное словцо «итсизм» (ietsism, где — изм — стандартное окончание, a iets в переводе с голландского — «нечто»). Типичный итсист не верит в Бога как Личность и не принадлежит ни к одной из традиционных религий, но считает, что между небом и землей должно быть нечто еще, что не видно с первого взгляда. Обязано быть нечто.
Враг науки — не религия. Есть бесконечное количество форм и разновидностей религии, и есть масса верующих здравомыслящих людей, признающих лишь избранные догматы своей религии и не имеющих ничего против науки. Подлинный враг — это подмена мысли, рефлексии и любознательности догмой. Дебаты по поводу существования Бога в Пуэбла с обеих сторон велись лицемерно и бесчестно с интеллектуальной точки зрения. Откуда берутся убеждения более сильные, чем я переживал за всю жизнь? В чем их секрет? Убеждения никогда не выводятся непосредственно из фактов или логики. Они формируются посредством человеческой интерпретации. Один французский философ очень точно сказал: «Строго говоря, уверенной определенности не существует; существуют только уверенные люди».
Поэтому разрешите мне закончить эту главу цитатой из книги американского романиста Джона Стейнбека, которая иллюстрирует противоположную возможность: ищущий, всегда готовый удивляться, пытливый человеческий разум, открытый миру. Именно он во все века вел нас вперед, несмотря на интеллектуальную косность, столь свойственную человеку. Стейнбек говорит о науке и религии как о равноценных формах холистического знания. Вероятно, он согласился бы с Гудинаф в том, что мембрана, разделяющая, по Гулду, два магистерия, является «полупроницаемой». Подобно очень многим мембранам человеческого тела, она пропускает определенные субстанции в обоих направлениях. В конце концов, наука вполне способна влиять на нашу социальную и моральную позицию — в тех, к примеру, случаях, когда предостерегает от излишнего вмешательства в окружающую среду или изобретает таблетку, способную даровать женщинам сексуальную свободу. И наоборот, экзистенциальные вопросы питают собой науку, как, например, в дебатах о том, как должны сочетаться в лечении пациентов медицинские соображения и гуманность. «Должны ли мы сохранять жизнь каждому человеку так долго, как только возможно?» — на этот вопрос наука ответить не в состоянии. Во многих областях человеческой деятельности трудно различить, где кончается наше мировоззрение и начинается наука, и наоборот. Необходимо отойти от примитивного бинарного противопоставления двух сущностей и принимать во внимание весь массив знаний человечества в целом. Стейнбек попробовал сделать это в следующем абзаце из «Моря Кортеса», документальной повести о научной экспедиции вдоль Тихоокеанского побережья Америки:
«Странная вещь: большая часть чувства, которое мы именуем религиозным, большая часть мистических откровений — едва ли не самых ценимых, востребованных и желанных реакций нашего вида, — на самом деле представляют собой понимание и попытку объяснить другим, что человек в родстве со всем на свете, что он связан неразрывно со всей реальностью, и известной, и непознаваемой. Сказать просто, но глубокое понимание этой истины породило Иисуса, бл. Августина, св. Франциска, Роджера Бэкона, Чарльза Дарвина и Эйнштейна. Каждый из них в свое время и своим голосом заново открыл и подтвердил с изумлением знание о том, что все вещи суть одна вещь, а в одной вещи заключены все остальные — планктон, сияющее свечение моря, и вращающиеся планеты, и расширяющаяся вселенная, все связывает воедино эластичная нить времени. Очень полезно переводить взгляд с приливной заводи на звезды, а затем вновь на приливную заводь».
Глава 5
Притча о доброй обезьяне
Если кто-нибудь страдает в моем присутствии, я сам начинаю испытывать физические страдания, и мои ощущения часто вытесняются ощущениями других. Если кто-нибудь поблизости закашляется, у меня стесняется грудь и першит в горле.
Слонов часто недооценивают. Я и сам, признаюсь, был таков, особенно в том, что касается целенаправленного использования орудий труда. Ну, полагал я, разве что слон может взять хоботом палку и почесать этой палкой себе спину. Я видел также, как они умеют бросать грязь. Происходило это всякий раз, когда галки в зоопарке, где я работал, дружно рассаживались на ограде слоновника и начинали по-весеннему распеваться. Эти птицы напоминают мне воронов из басни Лафонтена. Может быть, они думают, что умеют петь — в конце концов, врановые относятся к певчим птицам, — но музыкальность, следует признать, — дело вкуса. Слоны же неизменно начинали бросать в них грязью, пытаясь избавиться от нарушителей спокойствия.
Долгое время я считал эти действия максимумом того, на что способны слоны, ведь экспериментаторам не удавалось добиться от них чего-то большего. Ученые пробовали класть перед толстокожими животными длинные палки, помещая пищу вне пределов их досягаемости и пытаясь определить, смогут ли они воспользоваться палкой, чтобы достать еду. С приматами этот метод прекрасно работал, но слоны не хотели браться за палки. Пришлось сделать вывод, что они просто не понимают задачи. И никому не пришло в голову, что, может быть, все наоборот: это мы, экспериментаторы, не понимали слонов.