Исторические портреты. 1613 — 1762. Михаил Федорович — Петр III
Шрифт:
Примечательной особенностью правления Елизаветы Петровны стало ее отношение к смертной казни, которая в предшествующие царствования широко практиковалась в свойственных средневековью диких и мучительных формах, включая сажание на кол, колесование и четвертование. При Петре I и Анне Ивановне казнь была почти обыденным явлением и полагалась даже за небольшие преступления, например за укрывательство беглых солдат. Тенденцию к преодолению этих варварских порядков можно заметить в короткое регентство Анны Леопольдовны, целенаправленно заменявшей смертные приговоры другими наказаниями. Однако никаких мер по законодательному урегулированию этого вопроса ею принято не было.
Свергая милосердную правительницу, религиозная
Важным событием начала царствования стал процесс по делу А.И. Остермана, Б.X. Миниха, Г.И. Головкина, К.Р. Левенвольде, К.Л. Менгдена и других «государственных преступников». Для расследования их «вредительных поступков» была создана специальная комиссия, заседавшая в одном из покоев императорского дворца. Елизавета Петровна проявляла к следствию живейший интерес и, находясь за перегородкой, могла все видеть и слышать и даже при необходимости давать тайные указания секретарю комиссии. Особого внимания императрицы удостоился ненавистный ей Остерман, на допросе которого она присутствовала официально. Основное обвинение в его адрес заключалось в том, что он после смерти Петра II якобы скрыл «завещание» Екатерины I с целью недопущения Елизаветы Петровны к престолонаследию. Миних обвинялся в «самовольной перемене правления» и передаче власти Анне Леопольдовне, а Остерман, Головкин и другие — в поддержке этого переворота, а также в обсуждении планов провозглашения регентши императрицей и распространения прав престолонаследия на ее дочерей. Прочие обвинения в адрес подсудимых носили мелочный или надуманный характер.
Генеральный суд постановил Остермана колесовать, Миниха четвертовать, а остальным отсечь головы. Семнадцатого января 1742 года жителей Петербурга с барабанным боем оповестили о назначенной на следующий день казни. Утром 18 января осужденных доставили из Петропавловской крепости к эшафоту на Васильевском острове. Остерман как «главный преступник" первым приготовился к казни. После зачтения приговора палач положил его голову на плаху, но в этот момент сенатский секретарь объявил: „Бог и государыня даруют тебе жизнь“. Остальным осужденным помилование было объявлено без возведения на эшафот. Необычный поворот событий вызвал волнение собравшейся на площади толпы, успокаивать которую пришлось при помощи солдат.
Казнь осужденных императрица заменила ссылкой в различные города Сибири. Остерман был отправлен в Березов, а Миних — в Пелым, то есть именно в те места, куда благодаря усилиям первого из них попал Меншиков, а второго — Бирон. Вероятно, в глазах Елизаветы это символизировало справедливое возмездие. Бирон из Пелыма был переведен в Ярославль, где мог пользоваться относительной свободой.
«Дарование жизни» осужденным вельможам явилось первым шагом Елизаветы Петровны в исполнении данного ею обета. Однако в деле всеобщей отмены смертной казни она продвигалась медленно и осторожно. Пятнадцатого декабря 1741 года императрица приняла указ о широкой амнистии, которая, однако, не была распространена на государственных преступников, «смертных убийцов и похитителей многой казны государственной". Тринадцатого марта 1742 года Елизавета предписала фельдмаршалу П.П. Ласси „для пресечения из наших границ в шведскую сторону перебежества“ опубликовать указ, „что, ежели из наших подданных такой перебежчик поймается, то без всякого упущения смертью казнен быть имеет“. Действие этого единственного акта Елизаветы Петровны, допускавшего применение смертной казни, прекратилось в следующем году в связи с заключением мира между Россией и Швецией.
Летом 1742 года был раскрыт авантюристический заговор камер-лакея А. Турчанинова, прапорщика Преображенского полка П. Квашнина и сержанта Измайловского полка И. Сновидова, которые намеревались, убив Елизавету Петровну и ее племянника, вернуть престол Ивану Антоновичу при регентстве Анны Леопольдовны. «Злоумышление" на жизнь монарха считалось тягчайшим государственным преступлением и каралось в предшествующие времена
Вероятно, императрица не отнеслась слишком серьезно к заведомо нереальным планам троих злоумышленников с невысоким социальным положением. Гораздо более шумным стало раскрытое в следующем году дело Лопухиных — Ботта. Елизавету Петровну весьма обеспокоила причастность к этому делу лиц, связанных с сосланными ею вельможами: А.Г. Бестужева-Рюмина была дочерью Г.И. Головкина, а Н.Ф. Лопухина являлась любовницей Р.Г. Левенвольде вплоть до его ареста. По справедливому замечанию П.И. Панина, мнимый заговор Лопухиных заключался «в пустых разговорах двух недовольных барынь и в нескромных речах сына одной из них». Криминал можно было обнаружить лишь в пьяной болтовне И.С. Лопухина о том, что «через несколько месяцев будет перемена» и «принцу Иоанну недолго быть сверженну», а также в его непочтительных отзывах о Елизавете Петровне, которая «в Царское Село со всякими непотребными людьми ездит, англицким пивом напивается».
Двадцать пятого июля 1743 года началось следствие, проводившееся с применением пыток. Императрицу и следователей особенно интересовали факты о связях подозреваемых с австрийским послом Ботта-Адорно. Распоряжения Елизаветы по поводу Лопухиных и связанных с ними лиц обнаруживают обычно несвойственную ей жестокость. Привлеченная к делу Софья Лилиенфельд была беременна, и следователи не знали, нужно ли устраивать ей очную ставку с оговоренными ею людьми. Императрица решила вопрос собственноручной запиской в Канцелярию тайных розыскных дел: «Надлежит их в крепость всех взять и очною ставкою производить, несмотря на ее болезнь, понеже коли они государево здоровье пренебрегали, то плутоф и наипаче жалеть не для чего, лучше, чтоб и век их не слыхать, нежели еще от них плодоф ждать».
В ходе следствия не было получено никаких данных о реальном заговоре, однако Генеральный суд признал, что обвиняемые «явились в важных… касающихся к бунту и измене делах». Девятнадцатого августа суд вынес приговор: Ивана Лопухина и его родителей, а также Анну Бестужеву-Рюмину колесовать, предварительно вырезав им языки Софье Лилиенфельд и приятелю Натальи Лопухиной Александру Зыбину отрубить головы, друга И. Лопухина поручика Ивана Мошкова четвертовать. К делу без достаточных оснований был притянут офицер Семеновского полка князь Иван Путятин, который еще во время регентства Бирона участвовал в движении гвардейцев в пользу брауншвейгской фамилии; он также был приговорен к четвертованию. Двадцать восьмого августа Елизавета Петровна изменила «сентенцию» суда: Лопухиных и Бестужеву-Рюмину высечь кнутом и вырезать им языки, Мошкова и Путятина наказать кнутом, Зыбина — плетьми. Софью Лилиенфельд императрица указала высечь плетьми после разрешения ее от бремени. Через три дня состоялась экзекуция, после которой осужденные были отправлены в Сибирь.
Публичное избиение кнутом двух светских дам и вырезание у них языков показалось многим современникам излишне суровой карой. П.И. Панин отмечал, что «жестокое сие наказание, свойственное варварским временам, конечно, не послужит в похвалу государыни, коей великодушие и сострадательность к человечеству с толиким тщанием старались превознести». Необычная для Елизаветы жестокость, проявленная в данном случае, позволяет согласиться с предположением ряда авторов о руководивших ею соображениях женской мести. Говорили, что Н.Ф. Лопухина затмевала своей красотой императрицу. Кроме того, Елизавета испытывала скрытую неприязнь ко всей семье Лопухиных — родственников первой жены своего отца.
Впрочем, приведенный выше отзыв Панина, сделанный, по-видимому, намного позже описанных событий, явился следствием смягчения нравов именно в период елизаветинского правления. Императрица по-прежнему руководствовалась данным ею обетом, но в вопросе об отмене смертной казни действовала медленно и осторожно. По остроумному замечанию С.И. Викторского, в позиции Елизаветы проявилась «чисто женская логика в виде предпочтения достичь своего без открытого и излишнего выступления против установившихся взглядов». Кроме того, императрица, по-видимому, боялась увеличить число преступлений, «отнявши страх последнего наказания».