Исторические портреты. 1762-1917. Екатерина II — Николай II

Сахаров Андрей Николаевич

Распорядок жизни императрицы в последние годы почти не изменился. Вот как вспоминал об этом один из ее статс-секретарей А. М. Грибовский:

«Образ жизни императрицы в последние годы был одинаков: в зимнее время имела она пребывание в большом Зимнем дворце, в среднем этаже, под правым малым подъездом… Собственных ее комнат было немного: взойдя на малую лестницу, входишь в комнату, где на случай скорого отправления приказаний государыни стоял за ширмами для статс-секретарей и других деловых особ письменный стол с прибором; комната сия стояла окнами к малому дворику, из нее вход был в уборную, которой окна были на Дворцовую площадь. Здесь стоял уборный столик. Отсюда были две двери: одна направо, в бриллиантовую комнату, а другая налево, в спальню, где государыня обыкновенно дела слушала. Из спальни прямо выходили во внутреннюю уборную, а налево в кабинет и в зеркальную комнату, из которой один ход в нижние покои, а другой прямо через галерею в так называемый ближний дом; в сих покоях жила иногда государыня до весны, а иногда и прежде в Таврический дворец переезжала. „…“ В первых числах мая выезжала всегда инкогнито в Царское Село, откуда в сентябре также инкогнито в зимний дворец возвращалась. В Царском Селе пребывание имела в покоях довольно просторных и со вкусом убранных. „…“ Время

и занятия императрицы распределены были следующим порядком: она вставала в 8 часов утра [24] и до 9 занималась в кабинете письмом (в последнее время сочинением сенатского указа)… В это же время пила одну чашку кофе без сливок. В 9 часов переходила в спальню, где у самого почти входа из уборной, подле стены садилась на стуле, имея перед собою два выгибных столика, которые впадинами стояли один к ней, а другой в противоположную сторону, и перед сим последним поставлен был стул; в сие время на ней был обыкновенно белый гродетуровый шлафрок или капот, а на голове флеровой белый же чепец, несколько на левую сторону наклоненный. Несмотря на 65 лет, государыня имела еще довольную в лице свежесть, руки прекрасные, все зубы в целости, от чего говорила твердо, без шиканья, только несколько мужественно; читала в очках и притом с увеличительным стеклом. «…» Государыня, заняв вышеописанное место, звонила в колокольчик и стоявший безотходно у дверей спальни дежурный камердинер входил и, вышед, звал, кого приказано было. В сие время собирались в уборную ежедневно обер-полицмейстер и статс-секретари, в одиннадцатом же часу приезжал граф Безбородко; для других чинов назначены были в неделе особые дни: для вице-канцлера, губернатора и губернского прокурора Петербургской губернии — суббота, для генерал-прокурора — понедельник и четверг, среда — для синодного обер-прокурора и генерал-рекетмейстера, четверг — для главнокомандующего в С.-Петербурге. Но все сии чины в случае важных и не терпящих времени дел могли и в другие дни приехать и по оным докладывать. «…» Около одиннадцатого часа приезжали и по докладу пред государыню были допущаемы и прочие вышеупомянутые чины, а иногда и фельдмаршал граф Суворов-Рымникский… Сей, вошедши в спальню, делал прежде три земных поклона перед образом Казанской Богоматери, стоявшим в углу на правой стороне дверей, перед которым неугасимая горела лампада, потом, обратясь к государыне, делал и ей один земной поклон, хотя она и старалась его до этого не допускать и говорила, поднимая его за руки: «Помилуй, Александр Васильевич, как тебе не стыдно это делать?» Но герой обожал ее и почитал священным долгом изъявлять ей таким образом свое благоговение. Государыня подавала ему руку, которую он целовал, как святыню, и просила его на вышеозначенном стуле возле нее садиться и через две минуты его отпускала. «…»

24

В другом варианте мемуаров Грибовского — в 7 часов.

Государыня занималась делами до 12 часов. После во внутренней уборной старый ее парикмахер Козлов убирал ей волосы по старинной моде с небольшими назади ушей буклями: прическа невысокая и очень простая. Потом выходила в уборную, где мы все дожидались, чтоб еще ее увидеть, и в это время общество наше прибавлялось четырьмя пожилыми девицами, которые приходили для служения государыне при туалете. Одна из них, М. С. Алексеева, подавала лед, которым государыня терла лицо, другая, А. А. Палакучи, накалывала ей на голове флеровую наколку, а две сестры Зверевы подавали ей булавки. «…»

Платье государыня носила в простые дни шелковое, одним почти фасоном сшитое, который назывался тогда молдаванским; верхнее было по большой части лиловое или дикое, без орденов, и под ним белое; в праздники же парчевое с тремя орденами-звездами — андреевскою, георгиевскою и владимирскою, а иногда и все ленты сих орденов на себя надевала, и малую корону; башмаки носила на каблуках не очень высоких. «…»

Вседневный обед государыни не более часа продолжался. В пище была она крайне воздержана. Никогда не завтракала и за обедом не более как от трех или четырех блюд умеренно кушала, из вин же одну рюмку рейнвейну или венгерского вина пила и никогда не ужинала…

После обеда все гости тотчас уезжали. Государыня, оставшись одна, летом иногда почивала, но в зимнее время никогда, до вечернего же собрания слушала иногда иностранную почту, а иногда делала бумажные слепки с камей…

В шесть часов вечера собирались вышеупомянутые и другие известные государыне и ею самою назначенные особы для препровождения вечерних часов. В эрмитажные дни, которые обыкновенно были по четвергам, был спектакль, на который приглашаемы были многие дамы и мужчины, и после спектакля домой уезжали; в прочие же дни собрание было в покоях государыни: она играла в рокомболь или в вист по большой части с П. А. Зубовым, Е. В. Чертковым и графом А. С. Строгановым; также и для прочих гостей столы с картами были поставлены. В десятом часу государыня уходила во внутренние покои, гости уезжали; в одиннадцатом часу она была уже в постели и во всех чертогах царствовала глубокая тишина».

Чувство одиночества и опасения за будущее страны, которые испытывала Екатерина, вовсе не означает, что она предвидела свою скорую кончину. Сведения о ее планах реформ, которые она надеялась успеть реализовать, говорят об обратном. Между тем здоровье ее постепенно ухудшалось, она страдала от язв на ногах, с трудом поднималась по лестнице, и вельможи, принимавшие ее в своих домах, устраивали вместо ступеней специальные помосты. В мемуарах одного из современников содержится эпизод, относящийся к августу 1796 г. Возвращаясь с вечера у одного из своих вельмож, Екатерина заметила звезду, «ей сопутствовавшую, в виду скатившуюся», и сказала сопровождавшему ее Н. П. Архарову: «Вот вестница скорой смерти моей». В ответ же на его удивление добавила: «Чувствую слабость сил и приметно опускаюсь». Впрочем, в том же августе императрица сообщала Гримму: «Я весела и чувствую себя легкою, как птица».

Смерть пришла к императрице неожиданно, и предшествовал ей один весьма неприятный для Екатерины эпизод. В середине августа 1796 г. в Петербург под именем графов Хага и Васа прибыли семнадцатилетний шведский король Густав Адольф IV и его дядя-регент герцог Карл Зюдерманландский. Екатерина давно вынашивала план выдать за Густава Адольфа свою старшую внучку Александру Павловну. Казалось, из этой затеи ничего не выйдет, ибо еще в ноябре 1795 г. в Стокгольме было объявлено о помолвке молодого короля с принцессой Мекленбург-Шверинской.

Однако угроза обострения русско-шведских отношений возымела действие, что и привело сперва к отсрочке свадьбы короля, а затем и полной ее отмене. По приезде же в Петербург Густав был очарован великой княжной Александрой и сделал ей предложение. 8 сентября должна была состояться официальная помолвка, но в последний момент, когда двор уже собрался на церемонию, выяснилось, что юный король ни под каким видом не соглашается, чтобы его будущая жена оставалась православной. Многочасовые переговоры ни к чему не привели, и лишь несколько дней спустя, чтобы хоть как-то соблюсти видимость приличий, был подписан некий документ, который король должен был ратифицировать по достижении совершеннолетия и который он явно ратифицировать не собирался. Впоследствии выяснилось, что то время, когда, как полагали, Густав объяснялся Александре в любви, он на самом деле уговаривал ее перейти в лютеранство. Полагают также, что во время пребывания Густава в Петербурге жена великого князя Александра Павловича, великая княгиня Елизавета Алексеевна, показала королю портрет своей сестры, принцессы Фридерики Баденской, на которой он вскоре и женился.

Екатерина восприняла случившееся как оскорбление, тем более обидное, что оно исходило от семнадцатилетнего юноши, посмевшего противоречить ей, великой императрице. Она была столь подавленна, что после отъезда шведского короля из Петербурга уединилась и некоторое время не показывалась на публике.

«В воскресенье 2 ноября, — вспоминала фрейлина Екатерины В. Н. Головина, — государыня в последний раз появилась пред большим обществом. Казалось, то было ея прощание с подданными. Всех поразило впечатление, которое она произвела в тот день. Обыкновенно она слушала литургию, стоя в смежной с церковью комнате, из которой выходило окно в алтарь. 2 ноября Ея Величество прошла в церковь чрез залу кавалергардов, в которой, по обычаю, собран был весь двор. Она была в трауре по случаю кончины королевы португальской, и вид у нея был такой хороший, какого уже давно не замечали. Г-жа Виже-Лебрен только что кончила портрет великой княгини Елисаветы. Ея Величество приказала выставить его в тронной зале, долго рассматривала и говорила о нем с лицами, приглашенными к высочайшему столу». Спустя два дня, по воспоминаниям другого мемуариста, «она, по обыкновению, принимала свое общество в спальной комнате, разговаривала очень много о кончине сардинского короля и стращала смертью Льва Александровича Нарышкина». Нарышкин был одним из последних оставшихся в живых друзей молодости императрицы. Он был моложе ее на четыре года, и ему было суждено ее пережить.

5 ноября императрица встала, как всегда, в шесть утра и, выпив кофе, работала в своей спальне до девяти. После этого, опять же как и всегда, она прошла в примыкавшую к спальне уборную, то есть гардеробную комнату, где обычно проводила минут десять. Однако прошло полчаса, а она не выходила. Камердинер государыни Захар Зотов, забеспокоившись, заглянул в уборную и обнаружил свою госпожу на полу без сознания. Екатерину отнесли в спальню и, поскольку она была весьма грузной и поднять ее на постель оказалось делом нелегким, положили на полу. Во дворец срочно были вызваны великий князь Александр Павлович, Безбородко, генерал-прокурор Сената Самойлов, президент Вотчинной коллегии Н. И. Салтыков и оказавшийся в Петербурге А. Г. Орлов. Придворный доктор Роджерсон пустил императрице кровь, но из вены на руке вылилось лишь несколько густых темных капель. Все попытки привести Екатерину в сознание успеха не принесли, и послали за духовником. Алексей Орлов решил, что пришла пора известить о происходящем Павла, и послал в Гатчину гвардейского офицера. Туда же поскакал брат фаворита Н. А. Зубов. В свою очередь, великий князь Александр послал к отцу Ф. В. Ростопчина. Каждый старался сделать все, чтобы наследник не заподозрил его в злом умысле.

Увидев прискакавшего в Гатчину Зубова, Павел сперва испугался, что тот прибыл его арестовать, но, узнав, в чем дело, обнял и расцеловал. Около девяти вечера Павел с женой прибыли в Зимний дворец, где были встречены старшими сыновьями, уже успевшими предусмотрительно переодеться в форму гатчинских полков. «Императрица без сознания лежала на тюфяке, разостланном на полу, за ширмами. Комната была слабо освещена. Вопли женщин сливались с предсмертным хрипением государыни, и то были единственные звуки, нарушавшие глубокую тишину». (Майков Л. «Вновь найденные записки о Екатерине II»). Встав на колени, Павел и Мария Федоровна целовали Екатерине руки, прося благословения, но она по-прежнему не приходила в себя. После бессонной ночи, когда стало ясно, что надежды не остается, Павел велел Безбородко и Самойлову собрать и опечатать бумаги императрицы и подготовить манифест о его восшествии на престол. Агония Екатерины продолжалась до десяти вечера 6 ноября 1796 г. «Казалось, что смерть, пресекши жизнь сей Великой Государыни и нанеся своим ударом конец и великим делам ея, оставила тело в объятиях сладкаго сна. Приятность и величество возвратились опять в черты лица ея и представили еще царицу, которая славою своего царствования наполняла всю вселенную. Сын ея и Наследник, наклоня голову пред телом, вышел, заливаясь слезами, в другую комнату. Спальная комната в мгновение ока наполнилась воплем женщин, служивших Екатерине…» (Ростопчин Ф. «Последний день жизни императрицы Екатерины II и первый день царствования императора Павла I»).

В бумагах Екатерины сохранилась шутливая эпитафия, которую императрица сочинила самой себе: «Здесь лежит Екатерина Вторая, родившаяся в Штеттине 21 апреля (2 мая) 1729 года. Она прибыла в Россию в 1744 г., чтобы выдти замуж за Петра III. Четырнадцати лет от роду, она возымела тройное намерение — понравиться своему мужу, Елизавете и народу. Она ничего не забывала, чтобы успеть в этом. В течение 18 лет скуки и уединения она поневоле прочла много книг. Вступив на Российский престол, она желала добра и старалась доставить своим подданным счастие, свободу и собственность. Она легко прощала и не питала ни к кому ненависти. Пощадливая, обходительная, от природы веселонравная, с душею республиканскою и с добрым сердцем, она имела друзей. Работа ей легко давалась, она любила искусства и быть на людях». Увы! Этим словам не суждено было появиться на ее могильном камне. И напрасно в своем «странном завещании» грозила она позором тому, кто не выполнит ее последнюю волю. Ее похоронили в соборе Святых Петра и Павла в Петропавловской крепости. А рядом император Павел распорядился положить того, воспоминания о ком она всю жизнь старалась изгнать из своей памяти, — ее несчастного мужа. По свидетельству П. А. Вяземского, «английской министр при дворе Екатерины, присутствовавший на ее похоронах, сказал: „On enterre la Russie“ (Хоронят Россию. — фр.).