Истории старой сосны (сборник)
Шрифт:
А можно сориентироваться по Солнцу и звёздам! У меня по географии – пятёрка! Твёрдая. Нет, и это мимо. Небо серое, какое там солнце… И необходимо знать точное время, а я без часов. Счастливая, блин!
В лагере, небось, уже переполох, ребята меня ищут. Отец смолит беломорину за беломориной и то и дело ерошит свою шкиперскую бородку, мучая полевой бинокль. Наша парочка влюблённых гидрологов – статная казачка Ольга-большая и хрупкий московский мальчик из хорошей семьи, Аркаша – во всю палят из ракетниц. Изящная блондиночка Оля-маленькая, физик-оптик, жжёт костёр – и наверняка плачет. А её муж, здоровяк-геодезист Колюня, вместе с неразлучными дружками, кудрявым метеорологом Шуриком и малорослым голубоглазым работягой-проводником
Может огонь развести? Да зелени накидать, чтоб дыма побольше? Нет, не поможет, не степь всё-таки. Не настолько редок лес, чтобы можно было небосводом любоваться. Да и ветерок чувствуется, дым по земле пойдёт. Вот на речном берегу костёр был бы заметен издали.
Липкий сахарный кубик растаял, а я так ничего и не придумала.
Может, не всё учла в столбике «дано»?
Ведь не обязательно выходить к лагерю, сошёл бы и посёлок, кочевье или охотничья база. В любом населённом пункте – рация, так что моим сразу бы сообщили. Достижений цивилизации здесь не так много: пожалуй, кроме резиновых сапог, полиэтиленовой плёнки и современных средств связи даже и вспомнить нечего. И образ жизни не сильно изменился, разве что пьёт население больше. А так… Раньше охотники несли добычу на фактории, а теперь на охотничьи базы, раньше оленеводы пасли стада хозяина, а теперь эти стада называются колхозными. В сущности, были не свои и остались не свои. Был хозяин, стал председатель – и вся разница. Но вот рации – это прекрасно. Можно даже врачей вызвать, прилетят на вертолёте, если надо. Чур меня! Лучше бы обойтись без медицины!
Да, не обязательно лагерь. Только другого жилья поблизости нет. Перед внутренним взором развернулась карта плотности населения СССР: европейская часть оранжевая с красным, жёлтый Урал, от Свердловска к Новосибирску желтизна светлеет, а восточнее и севернее всё ровненько-блёкленькое. В частности, бассейн реки Нижняя Тунгуска, где я и пребываю, бледна до исчезновения цвета. Менее одного человека на квадратный километр. Негусто.
А хорошо, что представила карту. Сообразила одну важную вещь: до водораздела здесь далеко. Все ручейки и речонки выведут именно туда, куда нужно. Ведь на берегу проблем с поиском лагеря не будет. Это здесь кричать без толку: звук в тайге глохнет быстро. Говорят, что выстрела – уже в километре не слыхать. И услышишь, так направления не определишь. Над водой – другое дело. Даже утиное кряканье, не ахти, какое громкое, и то вдаль летит. Только вот где река, а где я… Хотя, если подняться повыше, может, её и видно?
Прямо передо мной тянется вверх красавица-лиственница. Ровный высокий ствол и горизонтально протянутые мохнатые ветви-лапы. Колышутся тихо. Как манят. Лестница в небо.
Только, к сожалению, без нижних ступенек. До чего же длинный и гладкий комель… Эх, зря прошла юность-молодость, надо было альпинизмом заниматься, где была моя голова! Вот бы как пригодилось.
Нет алых роз и траурных лент,И не похож на монумент…О, Господи! Надо лезть.
Встала на цыпочки, обняла шершавое тёплое дерево и, слегка оттолкнувшись от земли, согнула колени, сжав ими ствол с двух сторон, как конские бока.
Поднималась долго.
Наконец, колкая путаница вокруг кончилась, словно я вынырнула из заросшего омута. Картинка из учебника астрономии: человек, высунувший голову за край вселенной. До облаков рукой подать. Изо всех сил я цеплялась за гибкую пружинящую верхушку, а трясущимися напряжёнными ногами по-прежнему сжимала стволик, который здесь был совсем тонким. Странно, но сверху лес вовсе не казался редким. Кроны смыкались, так что подо мной расстилалась желто-зелёная бесконечность. Весь мир на ладони… И ни намёка на прогалину, какой-нибудь изгиб или проблеск! Ни-че-го.
Можно было возвращаться.
Спускалась ещё дольше.
Лежала под деревом, дрожа от усталости, и думала, какая же я всё-таки дура. Не было никаких сомнений, что выход существует. Он должен быть. Просто я его пока не вижу.
Вспомнился московский закадычный дружок. По роду занятий – студент мехмата, по призванию – философ, а по убеждениям – хиппи. С неизменной улыбочкой, он то втравливал приятелей в неприятности, то вытаскивал из них. Это он выгуливал меня по Трубе и Стриту, дарил бисерные фенечки, колечки «неделька» и кожаные плетёные налобники. Это с ним мы играли в чехарду и танцевали польку-бабочку босиком посреди ночной Москвы – он в драных выгоревших джинсах, я с нарисованным контурным карандашом синим цветочком на щеке, в длинной, до пят, юбке с оборками, ярко-бело-алые ромашки по чёрному полю. А потом драпали по переулкам, слыша за спиной недовольные милицейские свистки… Толковый парень! Солженицына, Бродского и Замятина я брала почитать именно у него. Так вот, он всегда говорил, что если задачка не решается, надо просто посмотреть с другой стороны.
Неизвестно в каком направлении идти. Это – с одной стороны. А что с другой? С другой – то, что двигаясь по прямой, рано или поздно наткнёшься на ручеёк. Их здесь немало, мы на маршруте по три-четыре в день видели. Только именно по прямой. Это существенно. Вопрос в том, как этого добиться. Вообще-то, человек не способен без ориентиров перемещаться, не сворачивая. Завязываешь ему глазки, пускаешь по гладкому асфальту через широкую площадь – и готово дело! По кругу чешет, родимый! Не иначе как в Эдемском саду Адама и Еву к колышкам привязывали, как коз. Чтобы чего по неопытности не попортили. Вот они и втянулись. А если серьёзно, не знаю, почему, но в лесу кружит любой. Ничего не поделаешь.
Что-то стало холодно.
– Ветерок, ветерок, сколько мне осталось жить?
Шелестит, шумит в кронах ветер, словно шепчет:
– И всё там же ты будешь ходить и ходить, и время, отпущенное тебе, будет как шагреневая кожа. И не выберешься…
– Успокойся, усни на мягком мху, Малыш. Затихни, не борись – так лучше, так легче… Сон ласков…
Оцепенение… Не хочется шевелиться, тело словно обернули в вату. Окружающее поблекло и утратило глубину. Предметы – тени на стекле. Даже контуры их стали расплываться, истаивать. Всё гасло, всё – и меня уже тоже здесь не было, я растворялась в этом гаснущем мире, уничтожаясь вместе с ним… И это было приятно.
Но что-то мешало.
Какая-то странная равномерная пульсация. Вначале еле ощутимая, она становилась всё мощней, будто питаясь энергией исчезающих сущностей. Упорный как метроном, равномерный как прибой, неотвратимый как время, – стук, грохот, наконец, громыханье, заполнившее собой всё. Что это?
Бом-бом, бом-бом, бом-бом…
Покой не приходил. Вселенная била в огромный барабан, не давая забыться.
И вдруг я поняла: это бьётся моё живое сердце. Оно не хотело сдаваться! Ему было рано умирать! И с каждым его ударом во мне поднималось и росло древнее упрямое чувство – неодолимая, животная жажда жизни.
Она пробивалась сквозь апатию усталости, как вода сквозь запруду. Вначале только влажное пятно, потом капли – одна, вторая… Вот они слились в тонкую слабую струйку, вот потёк ручеёк… А напор всё сильнее, плотина начинает разрушаться, от неё отделяются песчинки, крошки, потом куски… И наконец, круша всё на своём пути, бурлящий поток устремляется на волю!
О, не пой мне больше сладких песен, смерть-Баюн! – Бесполезно!
Я ощутила: оттуда, из едва не потерянного мною мира людей, протянулись связующие нити человеческой любви, дружбы, заботы и приязни… Как наяву, цветными слайдами, замелькали картины: