История Андрея Бабицкого
Шрифт:
Меж двух миров
Наименее заметен, но и наиболее интересен постоянно возникавший в ходе полемики (точнее, в ходе защиты милитаризма) образ границы. Причем первично именно ощущение границы, но вот между чем и чем эта граница проходит? Между двумя типами журналистики, как полагал А. Колесников («Бабицкий иногда переходил грань чистой журналистики»)?
Или между журналистикой и чем-то иным, как полагал А. Архангельский, так и не сумевший определить это «иное»: «Как не поддаться соблазну перейти на одну из сторон информационного конфликта… Вполне вероятно, что им двигало желание спасти пленных солдат. Но (если только его не принудили силой), сделав первый шаг в сторону прибывших за ним боевиков, он не только пересек границу между Чечней и «собственно» Россией, но и границу между журналистикой и чем-то совсем, совсем иным» (А. Архангельский).
Представляется, что формулировка Архангельского даже опаснее, чем лобовое определение Ю. Богомолова: «Главная линия информационно-пропагандистского фронта пролегает не между теми, кто за
Слово «иное» выражает нечто более страшное и глубинное, чем «мятежники». Во всяком случае, когда милитаристы пытаются определить, как определяется «граница», они говорят не о географии и не о политике, а о «глубинах души»: «Но есть разделительная черта. По одну сторону этой черты стоят люди, которые, критикуя свое правительство и свою армию, тем не менее в глубине души желают успеха как правительству, так и армии… По другую сторону черты находятся те, кто в принципе желает своим войскам поражения, своему правительству — неудач. Те, кто симпатизирует противнику и, по сути, действует в его интересах. В этом случае антивоенные идеи служат только прикрытием. Журналисты Радио «Свобода», такие, как Андрей Бабицкий и Савик Шустер, эту черту явно перешли» (Н. Верхоянский; ср. заявление О. Кучкиной о том, что Бабицкий «психологически» принял правоту «той стороны»).
Это представление о границе, о «той стороне» имеет мало общего с рациональным представлением о географической границе, о границе между нормой и преступлением, которая определяется законом. Насколько важно для милитаризма это ощущение линии, видно из заявления Главного военного прокурора, оправдавшего военные преступления фразой: «Всех старейшин всегда предупреждали: если из какого-то дома начнут стрелять, мы этот дом снесем. Подобный подход, несмотря на его жестокость, укладывается в рамки института крайней необходимости».
Граница отделяет не Россию от Чечни, а необходимое от ненужного, от того, что нужно уничтожить. Речь идет о границе, которая измеряется не разумом, не правом, не в ходе дискуссии или состязательного судопроизводства, а сердцем, «нутром»: «Патриотические чувства и элементарное чувство справедливости подсказывают, что Бабицкий в данной ситуации — противник» (Н. Верхоянский). Это граница между светом и тьмой, между царством святых и царством сатаны, и тот, кто переступил эту грань, — тот «готов обслужить… хоть самого Вельзевула» (М.Соколов).
Над головой Бабицкого и иже с ним витает «тень бесславных последователей Геббельса из разных стран» (С.Микоян). И если старый коммунистический агитатор (Микоян о себе говорит с гордостью, что он 24 года работал в советской прессе; да и фамилия его говорит о многом) употребляет слово «тень» явно в метафорическом значении, то журналист из «призыва девяностых», А.Архангельский, часто выступающий с православных позиций, вряд ли только метафорически усматривает в Бабицком «адвоката дьявола».
Так мифотворчество доходит до крайнего предела: дальше опускаться некуда. Важно, что если по некоторым параметрам видна психологическая близость журналистов с разными убеждениями (прежде всего, пессимистический взгляд на мир), то полной симметрии все же здесь нет. Как раз одному лагерю хотелось бы видеть мир симметрично разделенным на два царства, света и тьмы, хотелось бы верить, что мифотворчество одинаково свойственно всем журналистам. Но содержательный анализ статей показывает, что «демократический лагерь» не доходит ни до такой демонизации оппонента, ни до циничной готовности соревноваться в цинизме с самыми циничными силами и превзойти их. Нет симметрии между средневековой психологией милитаристской, агрессивной журналистики, любящей любить власть и ее оправдывать, и психологией современной, пестрой, озабоченной более фактами, нежели оценками, и претендующей не на распоряжение чужими судьбами, а на освобождение своей и социальной от фатализма и нежелания знать, помимо возвышенных истин, еще и обычную правду.
Послесловие
Спустя
Спустя годы можно предположить, кто из чиновников играл главные роли в этой истории, кто — второстепенные. Несомненно, что со всеми деталями был знаком и. о. Президента Владимир Путин. Андрей на одной из своих пресс-конференций сказал об этом, но Путин и сам не скрывал, когда наговаривал журналистам книгу «От первого лица».
Смею предположить, что многое знал и Владимир Рушайло. И его заместитель Иван Голубев, удостоенный в ноябре 2000 г. звания Герой России. И сотрудники ФСБ, которые, как добрые гномы из сказки, вдруг, случайно, оказывались на чеченской дороге именно в то время, когда спецслужбы повторяли финальный эпизод из советского фильма «Мертвый сезон». Про «случайно» даже сказал генерал Зданович, не сомневаясь по советской привычке, что и журналисты, и все остальные ему поверят. И министр юстиции Юрий Чайка мог знать многое. По крайней мере, ему должно быть знакомо словосочетание «презумпция невиновности», когда нельзя человека называть преступником до того, как суд признает это. Список можно продолжить…