История частной жизни. Том 2: Европа от феодализма до Ренессанса
Шрифт:
Метаморфозы линьяжа
Лингвистика и феодальный мир
На латыни и по–старофранцузски «линьяж» и «родство» обозначают скорее отношения, нежели жестко оформленные группы; связь с великими мира сего через линьяж и/или через родство (эти два термина практически эквивалентны) позволяет занимать хорошее положение в социальной иерархии. Статус Ангеррана IV, сеньора де Куси, имевшего в 1259 году проблемы с королевским правосудием, объясняется тем, что все знатные бароны Северной Франции принадлежали к «его линьяжу» и потому явились поддержать его своим «советом»: патрилатеральная и матрилатеральная родня, альянсы, заключенные через женщин, выданных замуж или принятых в семью через замужество, равным образом способствуют формированию широкой сети родственных связей, которые выходят на первый план в случае драматической ситуации или даже специально воссоздаются ввиду обстоятельств.
Употребление этих слов в значении групп, как, например, в артуровском романе — «родня короля Бана» (li parentez le roi Ban) или «наш линьяж» (nostre lignage),
Сделать из этого вывод, что таковые по факту не существовали, все–таки весьма затруднительно. Ведь при описании и интерпретации общества нельзя основываться исключительно на его самосознании и на том образе себя, который оно может и хочет нам преподнести; не должно ли, напротив, привлекать наше внимание то, что не отрефлексировано и не сформулировано? Жорж Дюби в своих недавно вышедших «Диалогах» с Ги Лардро призывает нас к написанию истории молчания, а именно истории замалчиваемой частной жизни, не выговоренной в словах. Так что, отчаянно цепляясь за извивы языка, проблемы не решить. Тем более что, по замечанию Марка Блока, изменчивая лексика вовсе не обязательно указывает на крепость уз линьяжа.
Французский феодальный мир не является единым лингвистическим пространством: язык ойль [28] имеет свои региональные варианты, а термины, переложенные на латынь, в разных Диалектах могут быть неадекватными и не всегда соответствуют друг другу. Историк должен, таким образом, принять к сведению отсутствие специальных терминов, обозначающих различные группы родственников; родство в основном понимается как отношение и обобщенная социальная функция. И мы должны изучить, каким образом оно соединяет несколько сфер.
28
Langue d’oil — группа диалектов Северной Франции в Средние века, название происходит от слова «да», которое в этом регионе произносилось как «ойль».
По большей части также отсутствуют настоящие родовые имена («фамилии»): участники крупных социально–политических событий Блуа–Шампань и Эрембальды именуются так современными историками — для более ясного изложения тех событий. Нормандская семья Жируа, прозванная так в XII веке, представляет собой особый случай, своего рода предвестник очень медленного, но верного процесса освоения родовых имен; однако это во многом искусственное явление, так как родовое имя было навязано политическими властями извне.
Наконец, анализ может быть направлен в русло изучения номенклатуры особых, двусторонних отношений в рамках системы родства. В латинском словаре клириков различаются понятия, исчезнувшие из современного французского языка, например термины, обозначавшие отчима, отца мужа, отца жены, а также, следуя этой же логике, родных и сводных братьев. Эти различения стали необходимы, по всей очевидности, из–за частых повторных браков, так как смерть рано уносила жизни молодых воинов и первородящих женщин. Нельзя рассматривать с одинаковых позиций пару или «семью», с одной стороны, при таких демографических условиях, когда средняя продолжительность совместной жизни супругов была весьма невысокой, и, с другой — в нашем современном обществе, исключительно благоприятствующем длительным союзам. Если различие между patruus [29] и avunculus [30] действительно закрепилось и проводилось на постоянной основе, то следует прокомментировать его с социологической точки зрения: именно от второго, от брата матери, произошел французский «дядя» (oncle), и именно с ним связан тот пристрастный интерес, который отдельные ученые проявляют к антропологически многозначительным взаимоотношениям между племянниками и дядьями по материнской линии. Однако нам недостает доказательного материала в том, что касается поведенческих стратегий, а сама по себе система наименований кажется несколько путаной. Вдобавок к различиям, на которые мы больше не будем указывать, всплывает, наконец, досадная двусмысленность слова nepos: племянник или внук? Первое значение преобладает, и именно оно одерживает верх при переходе слова во французский язык. Причина здесь в том, что лишь немногие дети могли знать своих дедушек; даже в крепком капетингском роду будущий Людовик Святой появляется на свет только в 1214 году, всего за девять лет до смерти Филиппа Августа.
29
Дядя по отцу (лат.).
30
Дядя по матери (лат.).
Полный перечень и интерпретация данной номенклатуры — вот работа, которую еще предстоит проделать. Однако такой анализ рискует оказаться малорезультативным, столкнувшись со случайным использованием терминов. «Феодальное общество», как и множество других, недостаточно хорошо владеет средствами выражения, чтобы дать нам четкую картину своих поведенческих установок, отраженную в правилах употребления слов и разграничении их семантических полей. Окаменевшее наследие латыни — или же французского языка, когда тот внезапно поднимается до высот письма, — сложно отделить от живой, нарождающейся речи. Максимум, что можно извлечь из данных замечаний, — направления дальнейших исследований, касающихся взаимоотношений между дядей и племенником или предположительной множественности форм линьяжа. Но вот где достать для этого подходящий материал, ведь источники, на основе которых худо–бедно выстраивается история Высокого Средневековья, слишком редки, слишком темны и в подавляющем большинстве случаев Церковного происхождения?
Источники
Генеалогическая литература процветала в XII веке стараниями аристократии и во имя ее нужд, распространяясь из Фландрии и Анжу, центров ее зарождения. Жорж Дюби предпринял ее изучение, прекрасно отдавая себе отчет в том, что он имеет дело не с чем иным, как с «идеологией родства», репрезентацией, озабоченной скорее происхождением, нежели линьяжем stricto sensu: скорее вертикальной осью родства, нежели тем полем, которое она образует, пересекаясь с осью горизонтальных связей. Тем не менее мы не сбрасываем со счетов этот источник: разве воображаемое не играет такую же важную роль в создании системы родственных связей, как и, собственно (и грубо) говоря, «реальность»? Однако прибегать к генеалогической литературе нужно уже после того, как система родства и свойства будет восстановлена по другим источникам: тогда ее следует сопоставить с предпочтениями и искажениями, привнесенными авторами генеалогий, с тем чтобы извлечь из этого сведения о социополитической функции их трудов.
Обычно считается, что социальные отношения можно постичь в их первозданном виде, читая уставы и документы, сохраненные церквями. И в том, что индивид весьма часто окружен сонмом родственников, хотят видеть лучшее, неоспоримое доказательство крепости родственных уз. Когда мужчина или женщина уступает землю или доход в пользу церкви посредством дарения или продажи (или скорее посредством сложной сделки, не являющейся ни тем, ни другим), требуется согласие близких, laudatio parentum (одобрение родственников) [31] . Так, в подписях к документам фигурируют имена сыновей и дочерей, братьев, сестер и зятьев, кузенов и племянников и т. д. Марк Блок и многие другие выводят из этого понятие «экономической солидарности линьяжа», полагая, что владения были часто неделимы, а родственные группы крепко сплочены. Предположения эти слишком поспешны, в первую очередь потому, что крупные группы родственников, сколь ни интересен этот пример, вовсе не самый распространенный случай: в конечном счете, статистические данные относительно родственников, участвующих в laudatio, смещены в пользу «супружеской семьи»; периодическое присутствие более дальних «кровных друзей» не становится от этого менее значимым, тем более что составители кратких версий документов могли вообще о них не упоминать, что и обнаруживается всякий раз, когда есть возможность сопоставить эти версии с более развернутыми актами о тех же сделках. Однако — и это второй, и главный, контраргумент — не переоцениваются ли права вышеназванных parentes? Если они и отказывались от осуществления своих прав, то только от потенциальных и едва ли от реальных. Нужно ли полагать, что церковь превозносит индивида, вырывая его из спаянного родового коллектива? Не стоит ли, напротив, предположить, что братья и кузены ссылаются на свои родственные связи, выдвигая требования, которые они почти не надеются удовлетворить, но которые служат удобным поводом для получения значительной компенсации? Огласить calumnia (требование), чтобы что–то получить — кто получает десять су, кто парадного коня, кто вермелевые туфли, перстни, наряды или свиней (sic) для своих жен или дочерей, — значит преобразовать простое право контроля, в лучшем случае над частью нераздельной собственности, в личное имущество. В таком случае, чтобы оказывать давление на монахов и клириков, более снисходительных, чем принято полагать, можно запросто создать искусственную группу родственников: ни совместное проживание, ни даже некоторая общность имущества не являются для нее обязательными условиями, и было бы большой ошибкой сближать такого рода двусмысленные практики с обычаями наследования, к тому же лишь в редчайших случаях записанными между 1000 и 1200 годами. Тем не менее этот хитрый прием — а именно возможность требовать, ссылаясь на родство, разнообразные почести и имущество — уверенно утвердился в качестве распространенной социальной практики. Люди того времени вовсе не «смешивают» юридические понятия и не являются заложниками некой «ментальности»: они аргументируют свои притязания и ловко соперничают между собой, используя все доступные им средства.
31
Laudatio parentum (лат. одобрение родственников) — средневековая юридическая процедура, связанная с передачей земельной собственности в дар церкви. Лицо, желавшее совершить акт дарения, должно было предварительно заручиться согласием родственников.
Не удовлетворившись конкретными «социальными практиками», историк, изучающий родство, может обратиться к нарративным источникам, простив им отдельные неточности ради того вклада, который они привносят своими толкованиями и комментариями в ретроспективную социологию. Около 1100 года в Северной Франции были свои великие историки и летописцы. «Француз» Гвиберт Ножанский, фламандец Гальберт из Брюгге, нормандец Ордерик Виталий в довольно мрачном свете рисуют нам мир скорее не «феодальной анархии», но жесткого, хотя и рационального соперничества между линьяжами: могущество власть имущих диалектически подается как причина и следствие влиятельности их родственных и вассальных связей, которые часто объединяет и укрепляет совместное проживание в одном доме; и если контуры коллектива домочадцев столь же расплывчаты, сколь расплывчаты очертания линьяжа, то, наверное, и не стоит прорисовывать их слишком четко, правильнее всегда представлять их как сеть отношений, а не как гомогенные образования. Примем это к сведению, прежде чем взяться за социологическую реконструкцию.