История частной жизни. Том 2: Европа от феодализма до Ренессанса
Шрифт:
Частная среда лучше любой другой подходит для реализации этой трудной программы вследствие солидарности, которая естественным образом связывает всех ее членов. Нужно заставить эту солидарность работать, чтобы люди помогали друг другу вступить на стезю добродетели. Старшие дети, например, должны подавать пример младшим и во всем слушаться родителей (Фра Паолино), родителям, со своей стороны, надлежит подбирать детям друзей, давать хорошие советы и хороший пример; и наградой этим коллективным усилиям будет Божье благословение (Джованни Доминичи).
Пастырское служение, осуществляемое церковью, ши роко распространяется и практикуется не только видными священнослужителями, благодаря которым мы можем судить об этом феномене, но и сотнями простых монахов, рассеянных по городам и посадам (конец XIV–XV век). То, что данная тенденция способствовала очищению веры и культа в семьях, вполне вероятно. Но способствовала ли она более активному участию благочестивых христиан в публичной (социальной, политической) жизни, усилению их контактов с внешним миром?
Уж во всяком случае, женщин она к этому не подталкивала. Тот путь к Богу, который предлагали им проповедники (особенно с помощью «наставлений», популярных среди терциарианок и дам из высшего общества), предназначался главным
Цели религиозного воспитания гораздо более амбивалентны, когда дело касается мужчин. Святой Бернардин напоминает этим последним, что у них есть обязанности вне дома, которые им надлежит выполнять, но ни он, ни его собратья серьезно не развивают тему. В просвещенных кругах с этого времени наряду с проповедями странствующих монахов звучат голоса гуманистов — но не в унисон с голосами проповедников. Мнения расходятся. Обстоятельства вынуждают Колюччо Салютати (ум. в 1406) посвятить свой труд апологии уединенной жизни («De saeculo et religione» [115] ); сочинения данного жанра не иссякают на протяжении всего XV века, нечто подобное можно найти, например, в книге Кристофоро Ландино, посвященной созерцательной жизни («Questiones camaldulenses» [116] , 1475). Но большинство не согласилось бы с этим. Салютати слишком высоко ценит городскую жизнь и не готов признать, что «бежать общества, отводить глаза от приятных вещей, закрываться в монастыре или ските являет путь совершенства». Мудрец обязан пользоваться всеми своими дарованиями для общего блага. В разных формах, обусловленных особенностями характера и воспитания, Поджо, Бруни и Валла — ограничимся наиболее известными именами — настаивают на этой обязанности философа, причем делают это во имя христианских идеалов (особенно Бруни). Гуманисты отвечают на это крайне враждебно: они относятся к проповедникам с сарказмом и обвиняют, среди прочего, в том, что те «лицемерно наставляют всех этих глупеньких дам и их простоватых мужей», так что вместо серьезных вещей голова у них забита душеспасительной ерундой. Если пастыри ставят перед христианским воспитанием мужчин и женщин идентичные задачи — научить замыкаться в своей частной сфере, то гуманисты, сторонники активного участия в жизни города, отвергают такую точку зрения. По мнению последних (конечно, они формулируют свои мысли иначе, чем мы здесь, но общий смысл такой), христианские обязанности женщины напрямую связаны с частной жизнью, но частное воспитание мужчин, оставаясь христианским, должно выступать в качестве трамплина для других, публичных обязательств. Таким образом, мы приблизились к эпохе, когда христианские тексты все реже служат людям ориентиром. На пороге Нового времени мы и остановимся, хотя многие его признаки вполне ощутимы уже в XV веке.
115
О жизни в миру и монашестве (лат.).
116
Диспуты в Камальдоли (лат.).
ГЛАВА 2 ВООБРАЖАЕМЫЙ МИР
Даниэль Ренье–Болер
ИССЛЕДОВАНИЕ ЛИТЕРАТУРЫ
Литературные источники как северного, так и южного происхождения, способные пролить свет на генезис понятия «частное», на рост роли индивида, на новое определение сфер тайного и скрытого, требуют осторожного подхода. Иногда возникает иллюзия, что в них мы видим рождение «повседневной частной среды»; однако ностальгия по realia [117] не должна заставить нас забыть, что в источниках такого типа места и люди описываются сообразно литературным канонам и что интимность, которая, казалось бы, здесь прослеживается, — не более чем метафора. Однако литература может претендовать на правдоподобие иного рода: воображаемый мир тоже имеет свои законы. Обрисованному несколькими штрихами пространству (реальному или воображаемому) и паре персонажей литература умеет придать жизнь: автор ведет читателя от одной сцены к другой, от начала конфликта к его разрешению, наполняя содержанием то, что раньше как будто оставил без внимания. Под видом фантазматических сценариев литература дает чрезвычайно точную оценку взаимоотношений индивида и коллектива, она служит матрицей их меняющихся, утопических границ: в действительности индивид может быть исключен и изгнан из частного пространства или же сам выйти за его пределы, чтобы добровольно поселиться в некоем закрытом пространстве, он может стремиться к «частным» идеалам, находясь внутри пространства общины, исповедующей свои, коллективные ценности. Если то или иное произведение описывает распад семейной ячейки под воздействием неблагоприятных факторов, то в конце концов первоначальное единство восстанавливается, причем в более совершенном виде.
117
Реальность (лат.).
В дальнейшем мы остановимся лишь на определенных аспектах этой проблематики и выделим только некоторые основополагающие моменты, имеющие значение для воображаемого, а именно: пути исключения индивида из общины, дающие ему возможность постепенной реинтеграции, культурные символы которой несут большую смысловую нагрузку; одержимость авторов образом Двойника и осмысление семейных распрей, изображенных в форме назидательных историй со счастливым концом; рассмотрим также одежду, украшения, наготу, которые касаются коллективного договора, отброшенного, забытого и вновь усвоенного индивидом; и наконец, обратим внимание на замкнутые зоны, отведенные (в символическом
118
Герой одноименного анонимного романа конца XV века (и мною численных последующих произведений). Французский дофин представляется испанской принцессе, которую много лет назад ему обещали в жены, богатым парижским купцом. С помощью богатства и личною обаяния Жану удается завоевать сердце девушки.
119
Шутки, остроумие (ст. — франц.).
Одновременно с этим начинается длительный период эволюции всего комплекса литературы, способствующей постепенному формированию различных способов представления индивида. Поэзия сосредотачивается главным образом на выражении индивидуального сознания, на «индивидуализированной» лирике, которая, по–видимому, отмежевывается от topoi [120] трубадуров и труверов. Что касается мемуарной литературы — воспоминаний и хроник, — то ее авторы всеми силами стремятся выдвинуться на передний план с помощью особой манеры выражения, которая лишает дискурс нейтральности.
120
Здесь: культурное пространство.
Отношения индивида и коллектива: литературные источники демонстрируют их, привлекая разные биологические периоды жизнедеятельности человека, с помощью подлинно «частных» жестов. Так, функция сна принадлежит к «символическому» времени индивида, впавшего в амнезию; чтобы вновь обрести человеческое обличье, чтобы вернуться к коллективной жизни, ему необходимо пройти сквозь эту оболочку, сгусток сознания, сон зародыша в утробе. Но в свете того недоверия, с которым Средневековье относилось к одиночеству, считая, что оно открывает дорогу дьяволу, надо быть особо внимательным к любому признаку повышения роли частного пространства, к примерам замкнутой жизни, к развертыванию ментального поля, к своеобразию феномена сна как рамки для художественной литературы, к неотвязным попыткам нащупать присутствие сознания или его химеры. Разумеется, у нас не должно быть соблазна видеть в этих источниках зеркальное отражение жизни. Избегая слишком строгих хронологических рамок (и с учетом той роли в рождении текстов, какую играли ожидания читательской аудитории, обусловившие обращение к старым сюжетам и их переработку), литературу следует рассматривать как ответ на тревожные мысли и порывы, как поиск удовлетворительных решений моральных вопросов, как отзвук того, что говорится в нормативных текстах о месте индивида, особенно женщины, в коллективе. Используя литературу как инструмент для проникновения в глубины «частного», мы будем строить свой рассказ вокруг постепенно вырисовывающегося образа индивида, наделенного правом говорить и хранить молчание, иметь собственную идентичность и надевать маску.
Пространство и воображаемое
О бремени «закрытого пространства» и о радости быть защищенным
Столкнувшись с биполярностью изображения «закрытого пространства», читатель не в силах решить, было ли оно Угрозой или защитой. «Закрытое пространство» предстает тюрьмой в рассказе Рютбёфа об обители Скупости, которую он описывает как некую антитезу радости, как западню, захлопывающуюся за посетителем и отдающую его на милость хозяйке тех мест, «скорее мертвой, чем живой»; Робер из Блуа противопоставляет опасную закрытость одних домов открытым дверям других, и если Рауль де Удан в своем сочинении «Сон о преисподней» говорит нам, что во Франции всякий — увы! — держит двери дома на замке, а в аду, как известно, обедают «с открытыми вратами», то автор книги «Бланкандин и Гордая в любви» просто выражает сожаление о тех прошедших днях, когда люди не ставили у входа привратника. «Закрытость» кажется препятствием воплощению идеала социальности, свободному перемещению предметов и людей и особенно возможности совместной трапезы. Ведь «обед, как вы знаете, закладывает основу дружбы», напоминает в своих «Наставлениях» Робер де О.
В противоположность отрицательному отношению к «закрытости» необходимо отметить, что среди текстов, авторы которых благоволят женщинам, есть один панегирик XIII века, где выдвигается «пространственный» аргумент: «счастлив удел тех, кто родился защищенным». Господь поместил мужчину в райский сад, усыпил его и извлек из его бока ребро, из которого вышла Ева, наделенная двойной защитой — райскими кущами и телом мужчины. Это довольно ценное качество в глазах автора, который противопоставляет внутреннее и внешнее пространство: «Судите сами: не проявил ли Он к ней большую любовь, нежели к мужчине, раз создал этого последнего вне оболочки?»