История и повседневность в жизни агента пяти разведок Эдуарда Розенбаума
Шрифт:
Судя по всему, становление организации происходило достаточно сложно, ибо, кроме ежемесячных встреч членов комитета, чаще всего не в полном составе, другой работы не проводилось. Не случайно в начале февраля председатель комитета Михаил Борковский, встретив случайно на улице Риппера, пригласил его как члена штаба к себе домой для того, чтобы решить вопрос «что делать?». Председатель был обеспокоен тем, что руководители отделов «работу совершенно не двигают, и она стоит на мертвой точке, а некоторые из них вообще бежали из города в неизвестном направлении». Среди них он, в частности, назвал Казимира Сопотько, руководившего оперативным отделом и боевой подготовкой организации и сразу же после назначения на этот пост бежавшего за границу.
Вся инициатива членов комитета сводилась преимущественно к разговорам с людьми, вызывавшими, по их мнению, хоть какое-либо к себе доверие. Как правило, это были бывшие военнослужащие, чиновники, торговцы, осадники, являвшиеся в свое время членами проправительственных политических партий и общественных объединений. Но и работа с ними нужного эффекта не давала. Атмосфера жесткого контроля за «классовым противником», реальные репрессии новых властей против значительной части местного польского населения вынуждали их соблюдать осторожность, чаще всего сводимую к позиции — ни «да», ни «нет». Из показаний Эдуарда Розенбаума следует, что на предмет вербовки в СПП он имел конфиденциальные беседы с 11 вызывающими доверие лицами, но из их числа лишь один согласился войти в члены организации, двое ответили, что «новой патриотической организации они симпатизируют, и если будет восстание, то они в нем примут участие». Остальные же приняли
Единственная операция, которую разрабатывали члены штаба, включая Риппера и Розенбаума, — это проведение нелегального заседания штаба СПП 18 мая 1940 года, вернее, обеспечение его охраны посредством расстановки секретных постов из числа членов организации. С особым упоением работал над планом этой операции Розенбаум, имевший значительый опыт в раскрытии подобного рода тайных собраний. По его рекомендации сотрудники Лидского горотдела НКВД не стали мешать его проведению. Более того, они дали возможность членам штаба в ходе подготовки этого мероприятия собрать воедино всю информацию о собственной деятельности, составить списки членов организации, и только на следующий день, 19 мая, по месту их жительства были произведены аресты и обыски. Первыми были арестованы члены комитета СПП Михаил Борковский и Александр Риппер. Кроме вышеупомянутых деятелей, в следственных материалах по делу СПП в качестве его членов упоминались следующие лица: Ричард Станкевич, некий поручик Стасевич, Александр Яниковский, Мечислав Михневский, Фердинанд Оркуш, Ян-Марьян Залесский, Станислав Васьковский, Виктор Пилецкий, Александр Шагунь, Эдвард Войтушкевич, Михаил Тицинский, Евгений Баранский-Лович, Казимир Минтлевич и др. В числе сочувствующих организации значились — Рычард Северский, Станислав Пентек, Петр Томашевич, Иосиф Рашкевич, Павел Махнач и др. В целом так или иначе, к деятельности СПП в Лиде имело отношение около 40 человек. В январе 1941 года Михаила Борковского и Александра Риппера как активных участников СПП Военный комитет Верховного Суда СССР приговорил к высшей мере наказания.
После ареста большинства членов СПП в г. Лиде Розенбаум еще некоторое время оставался на воле, и только когда органам НКВД стали известны факты его сотрудничества с немецкой разведкой, было принято решение о его аресте. В собственноручных его показаниях от 28 декабря 1940 года об этом написано так: «Арестован я был с 1-го на 2-е ноября 1940 г. в райотделе НКВД в городе Лиде, а в Барановичи отвезен 2 ноября под вечер, где ночью со 2-го на 3-е ноября был посажен в камеру № 9 при следственной тюрьме Барановичского облотдела НКВД, сразу после допроса, на котором я подтвердил свои показания, данные мною начальнику райотдела НКВД в Лиде». В постановлении о его аресте от 4 ноября 1940 года по этому поводу было зафиксировано, что «Розенбаум достаточно изобличается в принадлежности к агентам немецкой разведки, в чем он сознался на допросе — 1 ноября 1940 г.». В постановлении об избрании меры пресечения в форме содержания под стражей написано, что «Розенбаум Э.Э. подозревается в преступлениях, предусмотренных статьей 68, п. «а», УК БССР». 5 ноября 1940 года сотрудники НКВД получили ордер для производства обыска и ареста гр-на Розенбаума Эдуарда Эдуардовича, проживающего в г. Лиде, ул. Гористая, 3». Некоторая разница в трактовке факта ареста Розенбаума (по срокам) и со стороны органов внутренних дел скорее отражала саму его процедуру, чем реальное состояние вещей.
После признания в своих связях с немецкой разведкой Розенбаум понял, что совершил грубый просчет, но как правильнее поступить в этой ситуации, он не знал. Свою полнейшую беспомощность в тот момент он отразил в собственноручных показаниях: «Сейчас не помню точно, какого именно дня, вернувшись с допроса, я заявил сидевшим со мной арестованным Морозу, Боберу, Колодинскому, Хиро, Демидовичу, Яроцкому и Кошкуревичу, что обвиняюсь в шпионаже и не знаю, как из этого дела выкрутиться, на что сокамерники мне сказали: «На следующем допросе откажитесь от своих показаний, признайте их ложными». Так я и поступил на следующем допросе, после чего мне было предъявлено обвинение по 68 статье и дано подписать постановление о содержании меня под стражей, а 1 9 ноября вечером я был отправлен в Минск, где нахожусь по сие время во внутренней тюрьме при НКВД БССР в камере для подследственных № 16. Колодзинский, Мороз, Бобер и Кошкуревич спровоцировали меня на отказ от ранее данных мною показаний в Лиде и Барановичах, что я необдуманно и сделал на следующем допросе. Сейчас же я хочу заявить, что данные мною показания в Лиде и Барановичах являются правильными, отражающими реальную действительность».
Сделанное признание достаточно убедительно отражает всю сложность тогдашнего психологического состояния Розенбаума: страх и растерянность в атмосфере приближавшейся расплаты за содеянное в буквальном смысле лишали его рассудка, вынуждали его бросаться в крайности. Подтверждением этому может служить агентурное сообщение источника «Морозова» (Мороз), переданное органам следствия 15 ноября 1940 года: «Когда в камеру № 9, в которой я находился, прибыл из Лиды старик по фамилии Розенбаум, то мы спросили у него, за что его сюда посадили. Так он первоначально ответил, что сам не знает за что, но потом, услышав, что мы разговариваем по-польски, спросил: «Вы поляки?». А мы ответили: «Да». После этого он приободрился и сказал: «Слава Богу, что хоть посадили между своих людей». Стал говорить ему, что сидим мы тут за партизанку, и что у меня забрали спрятанные 20 винтовок и 400 патронов. Все это он выслушал молча, а на другой день признался, что сидит за шпионаж в пользу немцев и поляков. Потом стал рассказывать, что он сын адмирала русского флота; отец его был немец, а мать — полька. Родители имели три имения: одно в Каменец-Подольской губернии в 1500 десятин, второе в Киевской губернии в 2500 десятин и третье — где-то в Латвии. Про себя говорил, что он до революции был капитаном русского флота, затем, чтобы спастись, служил красным, от них бежал к генералу Деникину, после чего уже служил в польской армии, на речном военном флоте. Около Мозыря, где были захвачены в плен советские пароходы, он собственноручно расстреливал большевиков. Мы спрашивали: «За что же вы пленных расстреливали?». А он: «Я эту сволочь не перевариваю. Мстил и буду мстить им до гроба своей жизни. Они, эти сволочи, как заняли наше имение, не только его грабили, но и заставляли мою мать голой танцевать перед ними, а брата, который был ксендзом, расстреляли. Но и я их наклал под Киевом на реке Днепре в 1919 и 1920 году. Тогда я хорошо посчитался с ними. Командором польской флотилии я служил до 1927 года, потом подался на эмеритуру, пенсия была хорошей (800 злотых). Одновременно служил против Советов и коммунизма в политразведке, а для отвода глаз — в ипотеке. В душе же я всегда был идейным народовцем. Когда пришли Советы, удрать из Лиды не успел и стал маскироваться, а 1 2 февраля 1940 года установил контакт с членом советско-германской смешанной комиссии, сказав, что хочу уехать к сыну, в Конго, через Германию, но такое право надо было заслужить, а потому согласился сотрудничать с немецкой разведкой. Я обещал немцам, что когда Германия будет организовывать польский легион для деятельности в Белоруссии и в тылах Красной Армии, то я смогу им быть полезным. Я стал давать немцам сведения о расположении и движении красных войск в городе Лиде. Вместе со мной хорошо работал один ксендз…». Фамилии этого ксендза я не запомнил. После рассказа Розенбаума все мы, сидевшие в 9-й камере (Колодинский, Кашкуевич, инженер из Барановичей, и Бобер — бывший офицер австрийской и польской армий) стали уговаривать его отказаться от шпионажа и сознаться лишь в том, что он был в прошлом царским и польским офицером». Источник «Морозов» приложил к своему донесению небольшой клочок бумаги, переданный ему Розенбаумом. На нем простым карандашом последний написал адрес своего сына от первого брака, проживавшего в Конго, наивно надеясь, вероятно, установить с ним связь. Ныне на этой бумажке можно прочесть лишь — «Конgo, Веlgie Elizaвеt willе…», далее следует что-то неразборчивое.
Протоколы допросов Розенбаума также отразили его непоследовательность в даче показаний, а следовательно, желание любым путем уйти от грозившей ему высшей меры наказания. Между тем 16 ноября 1940 года сотрудники следственной части УНКВД по Барановичской области, рассмотрев все материалы по обвинению
1 апреля 1941 года в связи с тем, что Розенбаум продолжал писать собственноручные показания, по которым его необходимо было еще допрашивать, следственные органы возбудили ходатайство о продлении срока ведения следствия и содержания обвиняемого под стражей еще на один месяц, т. е. до 6 мая названного года. Наконец, к 1 5 мая предварительное следствие по делу было признано законченным, и Розенбаум, ознакомившись с двумя томами следственных материалов на 61 9 страницах, вынужден был подписать протокол об окончании следствия: «Дополнить материалы следствия более ничем не могу». В ходе ознакомления с материалами он был приятно поражен тем, с какой скрупулезностью проверялись следствием те или иные его показания. В частности, он с большим интересом ознакомился с выписками из кратких биографий, сделанными сотрудниками Государственного архива революции РСФСР, на ряд офицеров корпуса жандармов (Николая Николаевича Кулябко, рожд.23 мая 1873 года; Федора Николаевича Оже-де-Ранкура, рожд. 7 сентября 1869 года; Александра Владимировича Розмарицу, рожд. 23 июня 1896 года и др.), упомянутых в его следственном деле. 25 мая 1941 года нарком госбезопасности БССР Л.Цанава утвердил обвинительное заключение по следственному делу Розенбаума под № 78080, затем к нему были приложены все накопившиеся материалы по делу, личные документы обвиняемого, после чего вся документация была направлена на рассмотрение Военного трибунала пограничных и внутренних войск НКВД Белорусского округа. К этому времени здоровье Эдуарда Розенбаума оказалось крайне ослабленным. Тюремный медосмотр заключенного в конце мая выявил у него туберкулез легких и склероз сердца. Тем не менее врачом минской тюрьмы № 1 было решено, что он «годен к легкому труду». Вряд ли, конечно, обвиняемый привлекался к каким-либо работам, ибо о третьем продлении следствия не могло уже быть и речи, но такое решение принималось.
9 июня 1941 года Военный Трибунал войск НКВД БССР в своем закрытом судебном заседании в г. Минске (в составе председательствующего бригвоенюриста Жагрова, а также членов — военюриста 3-го ранга Голубева и сержанта госбезопасности Кабалоева, при секретаре Сафьян) рассмотрел дело по обвинению Эдуарда Эдуардовича Розенбаума по статьям 64, 68, 69, 74 и 76 УК БССР. В 1 0 часов 45 минут председательствующий открыл судебное заседание и огласил подлежащее слушанию дело. Затем в судебное заседание был доставлен подсудимый. Свидетели по делу не вызывались. После того как Жагров удостоверился в личности подсудимого, он объяснил последнему его права на суде, спросил, имеет ли он какие-либо ходатайства, и огласил состав суда. Ответ подсудимого был следующим: «Никаких ходатайств не имею и отвода составу суда не заявляю. Буду просить лишь о снисхождении ко мне». Затем председательствующий зачитал обвинительное заключение и спросил у подсудимого, понятно ли ему, в чем его обвиняют и признает ли он себя виновным, желает ли дать суду показания? Заявив, что ему понятно, в чем его обвиняют, а также признав свою вину, подсудимый Розенбаум по существу дела не показал ничего нового, лишь повторил известные суду истины в собственной интерпретации. Особый упор он делал на то, что из более чем 40 тысяч человек, выданных им в разное время репрессивным органам за их участие в революционном движении, арестованы были далеко не все, «многие из арестованных были впоследствии оправданы». Однако самым опасным для себя Розенбаум считал все-таки факты своего сотрудничества с немецкой разведкой и внедрение по ее заданию в органы НКВД. Здесь его стремление хоть как-то обелить себя сводилось к следующему: «Проживая в Лиде, я встречался с Бауэром, но не как с разведчиком, а по старому знакомству с ним… Органам НКВД я самостоятельно, сам предложил свои услуги, и это не было заданием немецкой разведки. Это я говорю суду честно. Я пришел в НКВД и предложил свои услуги с той лишь целью, чтобы войти в доверие и сохранить себя… Сведения им я давал в основном правильные; неправильных сведений я дал приблизительно человек на 20. И давал их только для того, чтобы побыстрее войти в доверие и сохранить себя, наивно думая, что органы не разберутся в правильности моих моих материалов… и ошибся». На вопрос члена суда Кабалоева о социальном происхождении Розенбаума, тот ответил: «Я происхожу из потомственных дворян Лифляндской губернии, отец мой был таможенным чиновником».
После подтверждения подсудимым своих показаний судебное заседание было объявлено законченным. В последнем слове подсудимый Розенбаум сказал: «Я честно заявляю суду, что с немецкой разведкой я не имел связи уже с конца 1939 года. Я прошу суд подойти ко мне снисходительно, я обещаю исправиться, и если это возможно, прошу определить мне наказание в пожизненное заключение в самый плохой лагерь, но лишь оставить меня жить, так как очень хочется жить». В 10 часов 58 минут конвой вывел из комнаты заседания подсудимого, а суд остался на совещание. В 11 часов 35 минут председательствующий зачитал «Приговор № 42 именем Союза Советских Социалистических Республик от 9 июня 1941 года», которым признал Эдуарда Розенбаума виновным по всем предъявленным ему статьям УК БССР и приговорил его к высшей мере уголовного наказания с конфискацией всего лично принадлежавшего ему имущества». В тот же день осужденный получил копию приговора Военного Трибунала, который по закону в течение 72-х часов с момента вручения его ему он мог обжаловать в кассационном порядке в Военной Коллегии Верховного Суда СССР. Сделал это Розенбаум или нет, нам неизвестно. Во всяком случае, документально этот факт никак не подтверждается, равно как и факт о смерти осужденного. Единственный документ, имеющий отношение к последнему вопросу, — это маленькая справка, составленная органами НКВД в феврале 1942 года и тогда же вложенная в дело Розенбаума. В ней говорится: «Приговор Военного Трибунала войск НКВД БССР от 9.У1.1941 г. в отношении обвиняемого Розенбаума Эдуарда Эдуардовича в исполнение не приведен за отсутствием сведений о местонахождении арестованного, эвакуированного в связи с обстановкой военного времени из прифронтовой полосы». Справка типовая, отпечатанная типографским способом, а это уже само по себе свидетельствовало о том, что судеб, подобных жизни нашего «героя», в ту пору было немало, а война как продукт деятельности людей великих и малых, но всяк по-своему участвовавших в ее подготовке, вносила в эти судьбы и жизни свои непредсказуемые коррективы.