История картины
Шрифт:
Зеленый, что полюбится мне, не здесь. Это цвет живой и действенный, напряженный и нервный, он не будет медлить, сосредоточившись на самом себе. Он легко, как нож сквозь масло, пройдет сквозь все цвета. Таким он будет, смеющийся, напористый зеленый. Он будет сиять светло и ярко, и сквозь его блеск, как по электрическому проводу в солнечном свете, побежит легкий пронзительный звук. Так он меня подключит к самому высокому напряжению, приобщит ко всем краскам — он, мой неусыпный, мой возлюбленный зеленый.
Когда вечером мы снова собрались на веранде возле камина, пышущего жаром углей, я объявила сторожу и его жене, что уезжаю. Я им
Но как только я вернулась в свою комнату, меня снова обуяло нетерпение. О них я уже позабыла. Я жаждала города, торопливого жесткого стука каблуков по асфальту, свиданий, следующих друг за другом тесной чередой, словно оливы, высаженные рядами, пронзительных телефонных звонков, стрекотни голосов, долетающих по проводу, глубоких погребов тамошних баров и высоких застекленных смотровых площадок на кровлях, газетных листов, вспархивающих на ветру, как флаги, книг, что проглядываешь утречком на бегу, часов, которые одолеваешь, словно барьеры, лиц тех, кто пьет жизнь большими глотками, дорог, пожираемых на бешеной скорости, городов, что развертываются перед глазами.
Автобус пронесся по автостраде, словно шарик на резинке, и, когда на остановке он резко затормозил, на меня со всех сторон нахлынул непрерывный шум городских улиц. Едва оказавшись тут, я сразу подцепила первую попавшуюся работу. Ах, работа перестала быть изнурительной цепью на ногах, она теперь была волшебным ковром на шарикоподшипниках, соединяющим между собой все улицы, все здания, все этажи города. Покончено с замкнутым четырехугольным загоном грамматики родного языка, долой прямолинейную иерархию пронумерованных улиц. Я перепрыгивала с одного места работы на другое, из квартала в квартал, гонясь за удачей, никогда не дающейся в руки, меняла направление, отрывалась от почвы.
Я работала в алмазном центре, за маленькими узкими решетками, с бледными мужчинами в черных рединготах и с длинными кудрями, среди ярких улиц, где на витринах в беспорядке навалены драгоценные камни, они лежат себе рядом, словно груды щебня на дороге, а мимо без остановки течет толпа, туда-сюда, словно полчище муравьев, вооруженных горячими колбасками и просяными галетами.
Я работала в магазине одежды с евреями, эти были румяными и носили уйму перстней, в слишком жарко натопленном заднем помещении мы сновали проворно, как блохи, то доставая платья, то вешая их на место, а рядом непрестанно катались из угла в угол продолговатые тележки, до отказа нагруженные старьем, болтающимся на вешалках, подвешенными шкурами всего того народа, что готов извергнуться из гигантского городского лона среди криков и свистящего хрипа этих чудовищных родов.
Я работала в магазине мехов, в шикарных будуарах, притаившихся в глубине сияющих чистотой помещений, где такие же самые тележки катались, груженные на сей раз иными шкурами — мохнатыми, шелковистыми, пушистыми, как если бы во внутренностях города водился звериный народец, между тем как внизу тянулась грязная улица, где за пожелтевшими металлическими ставнями торчали рядком тощие изъеденные
Я работала в фирме по продаже дисков и кассет, терпеливо, скрытно, льстиво пробивала путь сквозь массивную толщу гумуса, закупоривающего уши обитателей страны, пуская в ход самые немыслимые сверла, что ни день, изобретаемые службой розыгрыша рекламных призов, пробивая ходы, по которым наша грубая какофония хлынет в мир, чтобы вернуться, превратившись в звонкую монету, обратно к великому алчному магу — нашему патрону.
Я служила в клинике помощи отчаявшимся женщинам, дежурила на телефоне, готовая мгновенно отправлять наши ответные успокоительные сигналы, когда среди ночи какие-нибудь потерявшие голову девчонки из самой глухомани канадских лесов вдруг в пожарном порядке возвещали о своих стрессах.
Я кружилась мотыльком в лучезарном заманчивом фонаре литературного агентства, вместе с командой других таких же мотыльков принимая от бедных комариков, бьющихся о наши стекла, их исполненные пафоса творения, мы терпеливо давили их в наших соковыжималках и возвращали, заботливо сопровождая отзывами, неизменно обрамленными тремя фразами, всегда одними и теми же в начале, в середине и в конце: «Мы с интересом прочли… к нашему глубокому сожалению, конъюнктура современного рынка… мы от всей души желаем вам не отчаиваться и продолжать…» — подклеивая эти липкие медовые фразы к титульному листу произведений изящной словесности, дабы они вернулись к нам в виде подписанных чеков, которыми питались два гигантских паука — наши шефы.
Я работала в центрах помощи наркоманам, в соборах, построенных на средства банкиров, на самолетах, на грузовиках.
Каждое утро мой день наливался безупречной зеленью. Город неумолчно шумел, и все его краски, все течения были мне желанны. Хотелось исходить его весь, сплошь исколесить его огромное многоцветное тело, подсоединенное к электрическому проводу моих причуд. Ах, пройти, зеленея, над всем розовым, зелено взобраться по склонам фиолетового, проскользнуть зеленой украдкой между оттенков синего, яростной зеленью вспыхнуть над оранжевым, ливнем хлынуть на млеющую от восторга желтизну, пощекотать зелеными пальцами заснеженные низинки, побарахтаться среди серого тумана в росистой листве пальм, вскарабкаться, цепляясь зелеными усиками, на колонны черноты, чтобы потом снова хлынуть вниз насмешливыми каскадами на спину каштанов, о, прорастание трав, распускание листвы, трепетные превращения зелени, живой зеленый, яркий зеленый, зеленый…
Я мчалась, гонимая задорными переливами моих зеленых настроении. Моя энергия мощными волнами выплескивалась на улицы города. Я говорила себе: «Чего ни пожелаю, все смогу», и вскоре меня стали подталкивать, нести вперед другие руки, другие ноги, безымянные, ставшие как бы продолжением моего тела. Оно сделалось многоглазым, протянулось в бесконечность, где подчас распадалось на части, накладываясь само на себя, как кубистический рисунок, и улицы неизменно расступались передо мной, в них всегда веяло яркой зеленью. Это был ветер бесприютных пространств, высокогорных плато, где коченеют от стужи и умирают в одиночку, долетая до города, он еще нес в себе частицу ледяной жестокости вершин, не расслабляясь, хранил этот колючий холод, что взбадривает, заставляя ощетиниваться по-звериному, подстегивая бег крови. Он свистел над перегретыми коконами долин, где притаились тихие, тепло упакованные мертвецы. Ветер кусачий, ветер хохочущий, он проносился над вязкими торфяниками других красок, чтобы тотчас, зеленея все ярче, унестись дальше, вперед.