История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том 4. Часть 2

Тьер Луи-Адольф

Герцог не был достаточно проницателен, чтобы верно оценить положение вещей, но имел достаточно здравомыслия, чтобы счесть его противным порядку и в особенности обещаниям королю, которые, по его мнению, должны были честно исполняться. Его речи были превосходны, кроме тех, что касались религиозных предметов, на счет которых вся династия имела весьма опасные мнения. Герцог Ангулемский старался всех убедить, что нет никаких двух королей, один из которых, старый якобинец, как говорили провинциалы, прехитрый, много обещает и ничего не выполняет, живет в павильоне Флоры и зовется Людовиком XVIII, а другой, граф д’Артуа, настоящий роялист, живет в павильоне Марсан; первого представляют префекты, которым не следует ни повиноваться, ни верить, второго представляют вожди шуанов, и вот их-то и нужно слушать и слушаться. Он объявил, что есть только один король, что надлежит исполнять его приказы, платить налоги, не мешать вывозить зерно, не беспокоить приобретателей государственного имущества – словом, нужно жить в мире, наслаждаться

общественным покоем и давать наслаждаться им другим. Менее благоразумно он говорил со священниками, заблуждения которых разделял, за исключением десятины и имущества Церкви. Герцог придал сколько мог силы законным властям, воодушевил народ уже только тем, что был Бурбоном, доставил удовольствие честным людям своей умеренностью и прямотой, но никого, к сожалению, не убедил и, проехав через Лаваль, Ренн, Брест и Лорьян, оставил край почти в таком же расстройстве, в каком нашел.

Надлежало посетить и другой важный населенный пункт, Нант. В городе пользовалась влиянием богатая торговая буржуазия, приверженная принципам Революции, ненавидевшая ее злоупотребления, но столь же сильно ненавидевшая и вандейских мятежников, к тому же недовольная надменностью знати с обоих берегов Луары. К императорскому режиму, при котором прекратилась всякая торговля, буржуазия питала неприязнь, которая естественным образом расположила ее к Бурбонам, явившимся с миром и с хартией. Но сумасбродства эмиграции и священников, с одной стороны, и трудности при восстановлении торговли – с другой, весьма ее раздражали. Буржуазия горько сожалела о потере Иль-де-Франса, приписывала англичанам самую коварную расчетливость и гневалась на правительство за его пристрастие к Англии. По всем этим причинам жители города были искренними роялистами, но уже несколько разочарованными в своих надеждах.

Герцога Ангулемского приняли прекрасно. Он вел умеренные речи, которые всем понравились, и вернул жителей к наилучшим расположениям. Покинув Нант, он очутился в Вандее и отправился в Бопрео. Это был Бокаж, почти недоступный край, где дворяне, патриархально жившие вместе с крестьянами, некогда водили их в бой против армий Республики. Здесь сильны были вера и простота и весьма слаб дух интриг и разбоя, присущий шуанству. Крестьяне Бокажа были спокойны и послушны своим господам, которые велели им повиноваться приказаниям короля.

В Бокаже случилось немало трогательных сцен и почти ни одной, достойной сожаления. В Бурбон-Вандее [6] царил иной дух, здесь было меньше простоты и невинности, здесь меньше занимались земледелием и больше торговлей и даже контрабандой, любили всякое движение, охотно уклонялись от налогов и демонстрировали довольно бурные страсти. Духовенство выказывало полное отсутствие благоразумия. Всем, кто пришел его послушать, герцог Ангулемский повторил то же, что говорил везде, и произвел некоторое впечатление. Затем он отправился в Ла-Рошель, где мог бы сделать благое дело, приняв номинального епископа, против которого восставало местное духовенство, желавшее вернуть прежнего епископа, не подавшего в отставку. К несчастью, герцог, самый набожный из принцев семьи, отказался принять номинального епископа, фактически заявив тем самым, что официальное правительство есть лишь иллюзия, которой не следует обманываться.

6

Ныне Ла Рош-сюр-Ион. – Прим. ред.

Прибыв в Бордо, герцог Ангулемский оказался, можно сказать, в своей столице. Именно там появился первый из Бурбонов, и этим Бурбоном был он. Но там, как и в других местах, мало что осталось от радости и надежд первых дней. Приняв поначалу англичан как освободителей и богатых покупателей, ибо те выпили и вывезли много вина, бордосцы теперь дошли до настоящей ненависти к ним, узнав о потере Иль-де-Франса и о том, что наши колонии уже переполнены британскими товарами. Кроме того, жители были недовольны некоторыми неосторожными остротами знати, и в особенности сохранением droits rJunis. Ненависть к англичанам, недовольство знатью, раздражение из-за налогов были теми тремя чувствами, которые герцогу Ангулемского предстояло победить. Он старался как мог, заявил, что англичане повели себя, конечно, не как великодушные победители, но и не сделали ничего, чтобы помешать возрождению французской коммерции, и со временем и при некоторых усилиях она снова расцветет. Герцог с отменной любезностью обошелся с буржуазией, но настоял на абсолютной необходимости платить косвенные налоги, ибо государственный бюджет никак не может без них обойтись, и в этом отношении оказал весьма счастливое влияние на коммерсантов города.

Из Бордо герцог направился в Мон-де-Марсан, Байонну, По, Тулузу и Лимож, всюду ведя разумные речи, но невольно возбуждая роялистские страсти более, чем требовалось в интересах Франции и его семьи. В Париж он возвращался через Анжер и Манс.

В Анжере, одном из самых беспокойных городов Запада, буржуазия и знать разделились по всем предметам, занимавшим в то время французов. Обычно буржуазия поставляет в Национальную гвардию пехоту, а знать – конницу, потому что она богаче и может содержать лошадей.

Анжерские конники обзавелись особыми мундирами, которые называли вандейскими и

с которыми ни за что не хотели расставаться, несмотря на неоднократные приказы из Парижа. В Мансе герцог Ангулемский встретил немало пламенных роялистов и бывших солдат гражданской войны, выражавших весьма неумеренные чувства, но не предавшихся, к счастью, никаким досадным демонстрациям. Он вернулся в Париж в середине августа.

Тотчас по возвращении сына граф д’Артуа отбыл в Шампань и Бургундию. Ему было разрешено обещать многое в части административных льгот и щедро расточать почетные награды: эти меры не зависели ни от бюджета, ни от тирании закона. Для некоторых дворян он вез орден Лилии, для военных и судей – орден Почетного легиона, для избранных роялистов – орден Святого Людовика. Он был не намерен скупиться, коль скоро король разрешил ему быть щедрым.

Вначале граф д’Артуа посетил берега Сены и Оба и города Ножан, Мери, Арси-сюр-Об и Труа, где война оставила ужасные следы и немалая часть населения погрузилась в нищету. На всем пути он сочувствовал страдальцам, даже плакал вместе с ними, называл их своими друзьями и чадами и обещал рассказать королю об их невзгодах, будто король имел средство таковые исправить. На самом деле министр финансов принял меры против щедрости графа и внушил ему, что государство ничем не может помочь опустошенным войной провинциям, разве что предоставить некоторые послабления в налогах – и то в случае доказанной невозможности их взимания. Поэтому граф д’Артуа обещал жителям просить об освобождении их от податей и даже о выдаче ссуд, а тем временем разрешил вырубить в государственных лесах 120 000 деревьев, чтобы помочь восстановить жилища. К этой помощи он присоединил воздаяния настолько обильные, насколько позволял ему его цивильный лист, и ордена, вручаемые во множестве. Граф покинул край, оставив жителям в качестве главного утешения волнение от его появления и надежду.

Посетив разоренные войной провинции, граф д’Артуа отправился в Бургундию, в старинный парламентский город Дижон, населенный дворянством мантии, некогда просвещенным, а ныне не допускавшим иных свобод, кроме свободы ремонстраций [7] . Соответственно, дворянство было заражено самыми дурными настроениями, которые поощрялись местным префектом. Здесь весьма дурно обходились с епископом, которого обвиняли в потакании присягнувшим, с великим самодовольством объявляли, что дела нужно вести не так, как Людовик XVIII, что хартия – это гнусное сочинение, что еще есть время исправить ошибки и при первой возможности всё переменить. Тогда как в Шампани царило относительное спокойствие, в Бургундии, напротив, население было чрезвычайно возбуждено и многие мечтали о возврате к прошлому, что глубоко тревожило остальных. Естественно, роялисты оказали графу д’Артуа восторженный прием. С присущей ему сговорчивостью он соглашался со всем, что слышал, и только советовал набраться терпения. Что до свидетельства, которое могло стать самым значительным, граф не преминул сделать его настолько досадным, насколько это было возможно, ибо отказался принять епископа, что произвело на всех сильнейшее впечатление и крайне усилило волнения духовенства.

7

Присвоенное местными парламентами еще в XV веке право отказа от регистрации королевских актов, не соответствующих, по их мнению, праву и обычаям данной провинции или законам Франции. – Прим. ред.

Найдя положение в Дижоне скверным, граф значительно его ухудшил и отправился в Лион. В этом большом и важнейшем после Парижа городе королевства положение было также не из простых. Наряду со старыми роялистами, которые помнили об осаде 1793 года, ненавидели Революцию и ее порождения и с воодушевлением объединились вокруг своего старого командира Преси, в Лионе жили богатые коммерсанты и фабриканты, в силу возраста не помнившие 1793 года, но весьма признательные Наполеону за помощь городу и благоприятствование торговле. Морская война, разорившая Нант, Бордо и Марсель, напротив, обогатила Лион. Будучи расположен на Соне и Роне, в месте пересечения путей сообщения с Германией, Швейцарией, Италией и Испанией, Лион давно был крупным торговым центром. Возможность легко импортировать из Италии дешевый шелк-сырец и экспортировать на континент дорогие ткани, а также крупные заказы для императорских дворцов обогатили лионцев, но их выгоды таяли на глазах после открытия морей, когда речная навигация потеряла то, что выиграла морская, а англичане вызвали вздорожание шелка-сырца, закупая его для себя. Если добавить к этим неудовольствиям бесчинства австрийской армии, которые несправедливо сваливали на Бурбонов, легко понять, почему лионские коммерсанты, самый богатый и влиятельный в этих краях класс, относились к королевскому делу с прохладцей, если не сказать враждебно. Народ, подражавший этим настроениям, разделился. Небольшая, но пылкая часть населения примыкала к роялистам, остальные следовали за противоположной партией. Мэр, человек мягкий и почтенный, но роялист по происхождению и связям, поссорился с префектом, который тщетно пытался бороться с беспорядками, не находя поддержки ни у Преси, командующего гвардией, ни у маршала Ожеро, командующего округом. Последний, презираемый войсками и основной частью населения за то, что не сумел защитить город от австрийцев, не имел никакого влияния и был неспособен объединить местные власти.