История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том 4. Часть 2

Тьер Луи-Адольф

Наконец, довершил совокупность злополучных мер неудачный замысел министра в отношении военных школ. Задумав объединить военные школы Сен-Сир, Сен-Жермен и Флеш, дабы придать им, как он говорил, сплоченности, министр добился королевского ордонанса о слиянии трех школ в одну школу Сен-Сир. Создавалось, однако, впечатление, что ордонанс возвещал о намерении отстранить от военных школ буржуазию и принимать в них только дворян, открывая тем самым военную карьеру для них одних, как в старые времена.

Трудно описать впечатление, произведенное этими мерами. Хоть и было немало преувеличений в том, что твердили недовольные французы и их газеты, всем становилось очевидно, что попытки справиться с несвоевременными тратами на Военный дом и пенсии офицерам-эмигрантам усугубляют обнищание армии и ведут к восстановлению старого порядка вещей.

Жалобы посыпались градом. Именно в этих обстоятельствах разительным образом выявилась полезность права на петиции, мало ощутимая в обычное время. Множество петиций было подано в обе палаты. Палата депутатов пожелала немедленно заслушать по ним доклад и, несмотря на протесты преданного эмиграции меньшинства, признала неправоту правительства, отослав ему все поданные петиции с приглашением, мягким по форме, но твердым по существу, отменить изобличенные акты. Пришлось пересмотреть всё сделанное, распорядиться о сохранении филиалов Дома инвалидов до тех пор, пока не умрут все военные, их населявшие; разъяснить, что по домам отправят с пенсиями только тех, кто попросит об этом сам, и так же поступят в отношении сирот Почетного легиона; наконец, что дома Барбо и Лож вновь откроют свои двери для девиц, которые не хотят или не могут удалиться в семьи.

Но возбужденным страстям требуется нечто большее, чем справедливость, им нужна месть, и они ищут ее всеми средствами. Офицеры на половинном жалованье, переполнявшие столицу, дневавшие и ночевавшие в парижских салонах и других общественных местах, вели с каждым днем всё более бурные и вызывающие речи. Их дерзость, раздражая правительство, неизбежно навлекала на них строгие меры, и дело постепенно дошло до своего рода словесной войны, которая могла, к сожалению, дойти и до насильственных действий.

Благодаря переходу на сторону противника Мюрат так и остался королем Неаполя. Его присутствие на троне Нижней Италии волновало не только итальянцев, но и Бурбонов, испанских и французских, добивавшихся его низложения на Венском конгрессе. Обе полиции – и правительственная, и графа д’Артуа – считали, что волнение умов происходит не по вине правительства, а от происков враждебных партий. Правительство не желало искать причину зла в себе и вообразило, что Мюрат с Наполеоном, недавно помирившиеся и владевшие огромными деньгами, используют их для разжигания враждебных настроений военных и чиновников без должностей.

Один взбалмошный англичанин, некий лорд Оксфорд, сделавшийся страстным поклонником Бонапартов, оказался в Париже проездом по дороге в Италию, и его сочли владельцем тайной переписки недовольных военных с Неаполем и островом Эльба. Договорились с английским посольством и подвергли его аресту, но не для заключения, а для изъятия бумаг. При досмотре выявилась их несущественность, что не вызвало бы удивления полиции, сохрани она хоть толику здравомыслия. Самый преступный документ из бумаг происходил от генерала Экзельмана, а преступление, тайну которого он содержал, было, как мы увидим, ничтожно. Генерал Экзельман, немало повоевавший под началом Мюрата и осыпанный с его стороны милостями, слышал, что державы намерены выдвинуть против короля Неаполя армии коалиции, и писал ему, что многие офицеры, в том числе и он сам, готовы предложить ему свой меч, если неаполитанский трон окажется в опасности. В письме не было ни слова ни о французских Бурбонах, ни о каких-либо планах их низвержения.

Хотя письмо не содержало того, что в нем искали, оно возбудило крайнее неудовольствие короля и принцев. Экзельмана решили покарать за все мнимые заговоры, в которые упорно продолжали верить, и судить за сношения с внешними врагами государства. Однако генерал Дюпон, нередко проявлявший слабость, на сей раз возразил. Он заметил, что король Неаполя до сих пор признан всей Европой; Франция не вступала с ним в войну, хоть и требует его низложения; французские подданные могут предлагать ему свой меч, не делаясь виновными в преступных связях; ни один суд не согласится вменить в вину Экзельману его письмо; генерал, состоявший на службе и обязанный считаться с чувствами французского двора в отношении двора неаполитанского, виновен только в нескромном поведении и заслуживает выговора. Хотя король и разделял недовольство принцев Экзельманом, он всё же принял к сведению доводы министра и согласился на выговор как на самое суровое наказание. Выговор был сделан, и на время этот случай, которому позднее предстояло получить гибельные последствия, был замят благодаря благоразумию генерала Дюпона.

Переполнявшие Париж молодые офицеры тотчас узнали о происшествии с Экзельманом

и, несмотря на легкость вмененного наказания, подняли большой шум. А вскоре им доставили новое неудовольствие того же рода. Генерал Вандам, офицер редкостного достоинства, но вспыльчивого нрава, исповедовавший самые энергичные революционные воззрения и словно созданный для того, чтобы навлекать на себя всякого рода клевету, несправедливо прослыл злейшим из людей и вместе с Даву сделался ненавистен врагам Франции. Возвращаясь из русского плена, он подвергся при проезде через Германию недостойным оскорблениям, и подобного инцидента должно было хватить, чтобы привлечь к нему всеобщий интерес. Ничуть не бывало, короля убедили сделать для Вандама исключение, если он явится в Тюильри, и не оказывать ему почестей, расточаемых остальным военачальникам. Едва прибыв в Париж, генерал явился в Тюильри в день приема военных его звания, но телохранители не впустили его во дворец и даже в некотором смысле выставили за дверь. Старый воин, проведший жизнь под огнем неприятеля, возмутился подобным обращением, наполнил Париж своими жалобами и нашел многочисленных слушателей.

В то время как в Париже шумно волновались незанятые молодые офицеры, в одном из самых отдаленных кварталов столицы скромно и уединенно жил человек: то был Карно, оставшийся после обороны Антверпена инспектором инженерных войск и даже представленный королю, но избегавший и двора, и общества революционеров. Этот честный человек, исполненный гордыни, но сбитый с толку страстями и логикой Революции, был нечувствителен к опале некоторых военных, которых считал безрассудными, но возмущался отношением к старым патриотам и был убежден, что имеет право и даже личную причину для осуждения Людовика XVI. Он вынашивал странную идею вновь поднять вопрос цареубийства в мемуарах, обращенных к самому королю;

способа обнародования мемуаров он еще не придумал, но сочинение их доставляло ему своего рода облегчение. В этих мемуарах, написанных с энергией, горечью и иронией, Карно обсуждал ужасный вопрос цареубийства, воспроизводя аргументы, имевшие в свое время хождение в Конвенте.

Действительно ли неприкосновенна особа короля? Это важный вопрос, говорил Карно, и на него по-разному отвечали во все времена и во всех странах, даже в Библии. В любом случае, история знает немало исключений, ибо нельзя притязать, чтобы такие чудовища, как Нерон или Калигула, оставались неприкосновенны для своих народов. Французская нация, назначая Конвент, предоставила его членам миссию судить Людовика XVI. Хорошо или плохо они его судили? Только история даст ответ, но в любом случае судьи не обязаны давать отчет в своем приговоре никакой власти на земле. Они могли ошибиться, но ошиблись добросовестно и при этом выказали бесстрашную любовь к своей стране. Теперь на них нападают, называют их преступниками, но от имени кого? Франция приветствовала приговор и возвела судей на высочайшие должности; станут ли и Францию называть цареубийцей? Так кто же эти обвинители, которые сегодня вернулись из-за границы и оскорбляют своих соотечественников, двадцать пять лет сражавшихся за Францию и свободу? А, это те самые эмигранты, которые разбежались, вместо того чтобы прикрыть Людовика XVI своими телами, разбежались под тем предлогом, что идут воевать на Рейн, и не только обратили оружие против собственной страны, но и подняли гневную бурю, от которой, в конечном итоге, несчастный король и пал.

По всей видимости, Карно не имел намерений обнародовать это сочинение, но в своем ослеплении революционными предрассудками считал возможным представить его королю и таким образом обсудить вопрос цареубийства с глазу на глаз с братом Людовика XVI. Он жил уединенно, но бывал у некоторых участников злосчастного судилища, таких как Гара и Фуше, и в конце концов передал им свои мемуары, испытывая потребность поделиться. Однако не такого человека, как Фуше, следовало брать в конфиденты, если требовалось хранить молчание. Едва попав к некоторым лицам, мемуары за считанные дни оказались скопированы, напечатаны, распространены и тысячами разошлись во Франции и за границей. Они отвечали всем страстям минуты: гневу революционеров, еще весьма многочисленных, тревоге приобретателей государственного имущества, недовольству военных и чиновников без должностей; они понравились даже либеральной партии, которая не одобряла цареубийства, но видела в этих мемуарах справедливое отмщение за недостойное поведение эмиграции. Сами эмигранты также пожелали прочитать сочинение, о котором говорили все. Этого было довольно, чтобы за несколько дней мемуары Карно стали известны Франции и всей Европе.