История любви дурака
Шрифт:
Однажды вечером, примерно через месяц после празднества, описанного в предыдущей главе, и за неделю до дня, назначенного для венчания Луизы фон Лихтенау, король пребывает в своём кабинете.
Вокруг стола группируются пятеро мужчин: двое старых и верных слуг прежнего короля, его отца, – герцог Отрау и граф фон Хорст; двое ещё во цвете лет – Риттер фон Грюнхайн, капитан его гвардии, и герр фон Рецбах, его министр; а пятый – не кто иной, как беспутный молодой аристократ фон Ронсхаузен, его фаворит.
На лицах этих шестерых мужчин мрачное и тревожное выражение, поскольку решено, что именно в эту самую ночь Заксенберг позаимствует ужасную страницу из французской истории, – перед рассветом в Шверлингене должно состояться бледное подобие Варфоломеевской ночи.
– Так будет лучше, господа, – говорит король, и хотя лицо у него бледное и осунувшееся, но голос спокоен, – ибо, обнародуй мы всё это дело и предай изменников открытому суду, кто знает, что могло бы последовать? Люди всегда готовы восстать против тех, кто ими правит, и возможно ли отрицать, что суд над этими мятежниками мог бы пополнить ряды предателей, – ибо измена есть заразная болезнь, – и стать сигналом к открытому восстанию? Тогда как, если завтра распространится известие, что десятеро знатных господ найдены убитыми в своих постелях, это будет более неожиданно и более многозначительно, также, может быть, несколько прискорбно; но те, кто прислушивался к суждениям этих десятерых и острил своё оружие в предвкушении схватки, смирятся и будут устрашены ужасной судьбой, которая выпала их вождям. Поверьте мне, господа, они умолкнут и рассеются.
– Не примет ли во внимание ваше величество... – начал было седовласый герцог Отрау, но король обрывает его.
– Я принял во внимание, господа, и я решил. Что за дело, каким образом этих людей постигнет смерть? Они вполне заслужили свою судьбу, и если бы они попытались открыто выступить, то не смогли бы избежать эшафота, – так что какая разница, сделает это кинжал или топор? Никакой – для них, но существенная – для меня.
Тон слишком непреклонный для того, чтобы допустить дальнейшие прения. Грюнхайну остаётся только получить указания его величества.
– Вот список, капитан, – продолжает король, беря лист бумаги со стола.
– Я прочту имена тех, кому мы вынесли приговор: Керфенхайм фон Хульд, Нинберге, Бланкенбург, Эберольц, Рецвальд, Лойбниц, Хартенштайн, Ройсбах и французский маркиз де Савиньон.
– Относительно этого последнего, сир, – осмеливается заметить Ронсхаузен, фаворит короля, – ваше величество вспомнили, что он подданный короля Франции?
– Вспомнил, – отвечает Людвиг, – и я также вспомнил, что он – иноземец, которому я всегда выказывал большую приязнь и уважение и который, останься он в живых, вступил бы в брак с одной из знатнейших дам моего двора, – совмещает неблагодарность с предательством. Без сомнения, тот, кого они намереваются поставить вместо меня, основательно подкупил его; но он заплатит за своё недомыслие так же, как и другие заплатят за своё, собственной жизнью; и я не понимаю, с какой стати мне отвечать перед королем Франции за случайное убийство его подданного в моей столице. Дело решённое, господа; Риттер фон Грюнхайн знает, как позаботиться об исполнении. Больше говорить не о чем, – продолжает он, вставая, – но, когда вы услышите, как пробьёт полночь на колокольне Святого Освальда, вознесите молитву, господа, за упокой души десятерых изменников, для кого прозвучит похоронный звон. А теперь давайте присоединимся ко двору.
Один за другим они выходят следом за королём, а потом, когда дверь закрылась за последним из них, из-за богатой парчовой драпировки, которая занавешивает одно из окон, выглядывает голова, и пара тёмных глаз быстро осматривает комнату; в следующий миг шторы раздвинуты – и вперёд ступает Куони фон Штоккен.
На его смуглом лице выражение неистового, почти сатанинского ликования, и тихий глумливый смех, который вырывается из его тонких губ, не может быть сравним ни с чем другим, кроме как с хохотом самого дьявола-искусителя в час его победы.
– Итак, господин мой Савиньон, вы занялись политикой, да? – бормочет он, потирая свои худые, сильные руки. – И сегодня ночью вы умрёте. Дурак! Законченный дурак! То, что вы родовиты, богаты, обласканы как при французском, так и при заксенбергском дворе, не утолило вашей алчности, напротив, вам надо было захотеть, кроме того, стать творцом истории, и, как многие другие такие же до вас, вы сами погубили себя. О, что за создание человек! Фу!
И с усмешкой презрения ко всему человеческому роду вообще и к маркизу де Савиньону в частности Куони бросается в кресло, которое недавно занимал король.
– Подумать только, – продолжает он, – что человеку, который вот-вот станет мужем такой женщины, как Луиза фон Лихтенау, надо играть и фехтовать со смертью. – Клянусь мессой, сир, – восклицает он, поднимая свою длинную руку и говоря так, как если бы король был здесь, чтобы услышать его, – не лишайте его жизни! Пощадите его и облачите в мой шутовской наряд, он слишком невероятный дурак, чтобы умереть!
Затем неожиданно глумливая ухмылка сползает с его лица, сменяясь серьёзным, печальным выражением, как только ему на ум приходит мысль: "Чтозавтра подумает фрейлейн Луиза, когда до неё дойдут новости? Как она вынесет это?" Что она любит де Савиньона всем своим сердцем и душой, шут знает очень хорошо, и как только он вспоминает об этом, то скрежещет зубами и вонзает ногти в ладони своих стиснутых рук.
Его воображение рисует, какой Луиза будет завтра, и душу ему захлёстывает огромной, всеподавляющей волной печали и жалости, омывающей и очищающей его от греховной радости, которую испытывал он лишь мгновение назад. "Она зачахнет и умрёт от этого, – говорит он себе, – всё равно как я чахну и умираю из-за любви к ней! Увы! Бедная Луиза!" И он тяжко и горестно вздыхает. Потом, оперев подбородок на руки, а локти на колени, сидит глубоко задумавшись, глаза его прикованы к полу.
И вот так он продолжает сидеть около часа, обдумывая странные мысли в странном роде и взвешивая в уме странное решение. Наконец, случайно подняв глаза, он останавливается взглядом на часах из золота и слоновой кости. Их вид заставляет его внезапно вскочить на ноги...
– Himmel! (Небеса! – нем.) – восклицает он. – Остаётся всего лишь полчаса до полуночи – до похоронного звона по нему.
Он медлит мгновение в нерешительности, затем поспешно направляется к двери и исчезает.
Между тем случилось так, что из-за пожара, который несколько дней назад разрушил дворец Савиньона на Клостерштрассе (Монастырской улице – нем.), маркиз оказался гостем своего будущего тестя – графа фон Лихтенау.
В ту самую ночь – то есть, как сообщает нам позорная страница Заксенбергских хроник, 12 августа 1635 года – де Савиньон удалился в комнату, отведённую в его покоях под спальню, как только пробило одиннадцать.
Чувствуя себя всё ещё бодрым, француз, который настроен, разумеется, поэтически, достаёт французский перевод "Одиссеи" и, бросившись в роскошное кресло, вскоре погружается в приключения Улисса на острове Калипсо. Его сердце полно сочувствия к нимфе и презрения к царю Итаки, когда шорох оконных штор возвращает маркиза обратно в Заксенберг и его обстановку, заставив вздрогнуть. Взглянув вверх, он замечает тёмную тень в оконном проёме, и, прежде чем успевает хотя бы шевельнуть пальцем, в комнату спрыгивает человек – и вот со странным выражением на лице перед ним стоит Куони фон Штоккен.