История моей возлюбленной или Винтовая лестница

Шраер-Петров Давид

«Как замечательно! Васенька, приглашай моих друзей на ужин!» Я ринулся с удовольствием. Капитан же засмущался, шепнув мне, как старому знакомому: «Не предполагал ужинать в ресторане. Одинокими рублишками всего лишь располагаю». (После, вполне возможно, значительно после, Ирочка рассказывала мне, что капитан во время их нечастых свиданий угощал Ирочку пивом в местном Доме офицеров, где давали спиртное без наценок и тощие бутерброды с кильками почти задарма. Зачем же ходила? Неужели предвидела на много лет вперед? Или не все рассказывала?)

Бокситогорская гостиница была трехэтажная, кирпичная, с претензией на солидность, а ресторан при гостинице был, в сущности, городской столовой повышенного класса, если так можно объяснить с одной стороны улучшенный (по сравнению с обыкновенными столовыми) способ приготовления пищи, а с другой — отсутствие музыкантов, призванных увеселять публику. Никто в этом ресторане-столовой никого не увеселял, но кормили пристойно. Гостиничная публика в основном состояла из командировочных, которые, конечно же, предпочитали питаться здесь, нежели в «общепитовских» столовках, где (в лучшем случае!) давали салат из капусты,

щи на курином отваре да отбивную из куска свиного жира, обвалянного в сухарях. И опять же (в лучшем случае!) кружку разливного жигулевского пива.

Вася Рубинштейн, конечно же, увидел смущение (истинное или показное) капитана Лебедева и предупредил: «Только уговор: я угощаю!» Под селедочку с отварной картошкой и репчатым луком, нарезанным колесиками, выпили за дружбу. Причем капитан Лебедев как-то ловко объединил дружбу инженеров, выпускающих несокрушимые советские танки (кивок в сторону Васи, перешедшего к этому времени на танковый завод), с врачами, оберегающими здоровье инженеров-танкистов (кивок Ирочке), и советскими офицерами-танкистами (выразительный взгляд на каждого из нас и общий поклон). Меня некуда было пристроить. Не мог же знать капитан Лебедев моих давнишних стихов, ходивших по «самиздатовским» каналам и посвященных кружку молодых венгерских поэтов, названному в честь Петефи. Да и я ведь ничего не знал о капитане Лебедеве. Именно ко мне (недоохваченному тостом), и обратился капитан Лебедев как к публике в этом древнегреческом спектакле. Мне на тост было абсолютно наплевать, если бы не подозрения, которые капитан Лебедев вызывал с самого начала нашего знакомства. Это, как репейник: пока не отцепишь с одежды каждую колючку — коготок, будет царапать и раздражать. Да и еще орден Боевого Красного Знамени над кармашком гимнастерки в его-то (Лебедева) молодые годы!

«Николай Иванович, а не в танковых ли войсках Красное Знамя приобрели?» — спросил я капитана Лебедева довольно язвительно. «Именно в танковых, Даниил Петрович. А если забежите вопросом дальше, то добавлю: в политотделе танковых войск участвовал в подавлении контрреволюционного мятежа». «Значит, пьем за Красное Знамя!» — воскликнула Ирочка и решительно опрокинула рюмку водки. Ни я, ни Васенька Рубинштейн не решились отклонить тост и тоже выпили свою водку, и дальше продолжали выпивать и закусывать, как будто ничего страшного не было сказано капитаном Лебедевым.

С тех пор прошел год. Ирочка вернулась в Ленинград из Бокситогорска. Мы пришли на ее день рождения, а главным образом, чтобы отметить всей компанией возвращение нашей королевы, для которой мы, по сути, были маленьким двором, если вообразить нас придворными. Я приник к чешскому плзенскому пиву, которое отлично шло под шпигачки, привезенные Ксенией Арнольдовной (зпт) и которые Ирочка ловко подрумянивала на противне в электрической духовке. Глебушка глотал одну за другой рюмки армянского коньяка «Арарат» (пять звездочек и заоблачная вершина), запивая алкоголь крепчайшим кофе, который он варил в электрическом комбайне, подаренном к этому дню родителями Ирочки и привезенном из поездки Федора Николаевича Князева в успокоенную и снова дружественную Венгерскую народную республику. Комбайн пыхал и выпускал кофейные пары, как игрушечный паровоз chuchu train из моего далекого будущего. Васенька же Рубинштейн, проглотив одну-две-три стопки литовской брусничной водки «Паланга», вращался по орбите: кухня — столовая/гостиная — кухня, раскладывая на китайские, разрисованные пузатыми человечками, тарелки, блюда и прочие посудины, многочисленные рыбные и мясные холодные закуски, привезенные в вощаных упаковках из ресторана при гостинице «Европейская». Сенсацией же вечеринки предполагалась индейка, нашпигованная чесноком, натертая сухумской аджикой, набитая антоновскими яблоками, обложенная младенческими картофелинами и засунутая в пекло духовки. Вася Рубинштейн наблюдал за всей гастрономией. Наблюдал, сохраняя всегдашнюю доброжелательную улыбку видавшего виды бармена.

Собственно, мы (я, Глебушка, Васенька и юбилейная Ирочка) больше никого не ждали. Тем удивительнее было некоторое сопротивление или, точнее, торможение Ирочкой сигнала начать ужин. И не напрасно. Раздался очередной звонок. Ирочка бросилась открывать. Мы услышали радостный возглас и звонкие поцелуи, после чего в столовую/гостиную вернулась наша хозяйка, ведя под руки двух новых гостей, в одном из которых я узнал Федора Николаевича Князева, отца Ирочки, а другой был представлен как гость из Москвы и восходящая звезда советской экономики Вадим Алексеевич Рогов. Вновь пришедшим тотчас были настоятельно предложены стопки водки, рюмки коньяка, стаканы одного из грузинских вин: красного «Мукузани» или «Алазанской долины», а если пить красные неугодно, раскупорили грузинские белые вина «Цинандали» и «Твиши». Федор Николаевич предпочел «Мукузани» водке и коньяку, хотя мог не ограничивать себя в потреблении сорокаградусного алкоголя: у подъезда ждала директорская победа с личным шофером. Гость же по имени Вадим Алексеевич Рогов присоединился к Глебушке Карелину, не преминув сказать любезность по поводу исполнения нашим другом-пианистом этюдов Шопена на концерте в Доме ученых в Москве. Не надо было обладать особенной наблюдательностью, чтобы заметить, как мгновенно Ирочка положила глаз на московского гостя. Она у нас была существом особенным, наделенным той высшей степенью женственности, которая сама по себе становится жизненной дипломатией. Вся компания сгрудилась вокруг мраморного прилавка, который отделял собственно кухню от столовой/гостиной и был отведен для предобеденных возлияний/закусываний.

Отвечая молодой звезде экономики на его любезный комплимент в сторону Глебушки Карелина, Ирочка очень ловко спросила у Вадима Алексеевича, не растолкует ли он всей нашей компании, весьма далекой от его области знания, что нового он предлагает для еще большего роста и без того гигантского нашего общенародного благополучия? Рогов приготовился

ответить, улыбнувшись Ирочке и отставив стакан и тарелочку с бутербродом (срез батона, салями, швейцарский сыр), как черт меня дернул вставить некую фразу в пользу Васи Рубинштейна, намекающую на то, что и мы не лыком шиты, мол, и среди нас есть своего рода прикладные экономисты, если так можно назвать начальника цеха. Васенька, и вправду, уверенно продвигался на своем танковом заводе. «Значит, я не одинок», — улыбнулся (в мою сторону) Рогов и начал рассказывать Ирочке и всем нам, что он занимается экономикой лесов, древесины и всем, что связано с этой могучей областью естественных ресурсов. «Вот, например, основная масса леса идет на переработку в целлюлозу, из которой делают бумагу. Я проанализировал процесс и обнаружил, что огромные деньги можно получать дополнительно, если использовать все дерево целиком: листья, кору, древесные соки (жидкости) и даже корни. К примеру, и Федор Николаевич подтвердит (взгляд в сторону отца Ирочки — ответный кивок Вадиму Алексеевичу), что из листьев можно готовить первосортный гуталин и витамин С, а из коры качественную камфару. И так далее и тому подобное. То есть, к процессу деревообработки будут приобщены не только „бумажники“, но и представители химической промышленности и фармацевты. А это значит, дополнительные деньги и даже иностранная валюта при продаже этих побочных продуктов заграницу. Верно, Федор Николаевич?» «Абсолютно, Вадим Алексеевич! Я предлагаю тост за нашего московского гостя!» Компания дружно выпила, после чего отец Ирочки раскланялся со всеми, поцеловал Ирочку в обе щеки и удалился. Теперь уже и вправду, пора было садиться за стол и обедать. Тем более что Ирочка вытащила индейку из духовки электрической плиты. И вдруг мой тоскующий ангел Васенька Рубинштейн взорвался. Так случается с покладистыми доброжелательными людьми, в особенности, принадлежащими к русской социальной культуре. Таких/такого справедливо называют: «русский медведь», имея в виду цыганские пляски на цепи и внезапные бури озлобленного протеста. Теперь уже, задним числом, понимаю, что Васенька интуитивно почувствовал в Рогове своего главного противника (в далеком будущем). Мой тоскующий ангел — Васенька Рубинштейн — взорвался. Со стаканом бурлящего «Боржоми» придвинулся он к Рогову и произнес такую длинную тираду, какой я вовек от него не слышал: «Позвольте с вами не согласиться, уважаемый московский гость. То есть понять благие ваши намерения, но не разделять с вами экономического оптимизма».

«Поясните, пожалуйста, почему?» — спросил Рогов. «А потому, что прежде всего надо учитывать, что все лесное хозяйство засекречено-пересекречено, поскольку русский лес тянется от западных до восточных и от северных до южных границ нашей родины, и каждый шаг в сторону (язык ГУЛАГа) требует разрешения особых отделов. Даже ваша камфара, даже витамин С прежде всего должны будут пройти определенные, чаще всего, недосягаемые инстанции, чтобы доказать, что это невинные лекарства, а не стратегические вещества». «Ну, положим, в чем-то вы правы, Василий… („Павлович“, — подсказали из публики)… Василий Павлович! Но в конце концов согласуют, разрешат, будут продавать и получать дополнительные деньги. То есть, подтолкнут экономику. И так в любом производстве». Гости воспользовались паузой и наполнили стопки/рюмки/стаканы. Васенька на это ответил: «Возьмем производство танков. Оно так засекречено-пересекречено, что предложи я или кто другой (впрочем, никто другой не сможет даже попасть в мой цех по той же причине сверхсекретности), предложи я готовить авторучки из остатков производства деталей для будущих танков, меня либо выгонят за несоответствие с должностью, либо упекут в психушку.

И так везде. Вся страна парализована жестокой системой государственного контроля экономики и специального контроля органами госбезопасности». «Что же, вы предпочитаете увозить на свалку неиспользованные излишки производства и уступаете место криминальной теневой экономике?» — схватился Рогов за последний спасательный круг спора. «Она и так процветает по всей стране, эта теневая экономика. Просто на нее закрывают глаза как на неизбежность или получают чаевые. А, вернее, то и другое». Подобной речи от Ирочкиного тоскующего ангела никто не ожидал. Что явилось запалом, воспламенившим его в высшей степени уравновешенную натуру? Не иначе как предчувствие грядущей в далеком будущем борьбы с Вадимом Роговым за обладание Ирочкой. Обладание в полном смысле единоличного феодального владения душой и телом Ирочки, а не какого-нибудь сексуального эпизода, названного пародийно-возвышенно: обладание. Я верю в интуицию. Ирочка так намагничивала свое окружение, что многие события, происходившие при ее участии, могли быть объяснены только с позиций парапсихологии. Это к слову. А вообще-то, крамольные речи и даже намеки на вольные разговоры в нашей компании не проходили. Ирочка не способствовала. Она предпочитала легкие приятные беседы, даже соленые анекдоты, даже вполне раскрепощенные эротические темы и воплощения, но не серьезные разговоры о политике, внешней или внутренней.

Помню несколько эпизодов, в которых проявилась Ирочкина способность уходить от нежелательных тем. Хотя и задним числом я поражаюсь моему навязчивому упрямству. Ведь, несмотря на ее тактичные отводы от политических тем, я пытался неоднократно посвятить Ирочку в мои рискованные литературные пристрастия. Началось все в 1956 году вскоре после выхода романа Дудинцева «Не хлебом единым». Роман читали все. Номера «Нового мира» зачитывались до того, что типографская краска осыпалась со страниц, оставляя бледные тени букв. Студенты читали роман с воодушевлением. Устраивались бурные обсуждение с затрагиванием опасных вопросов. Я с невероятным трудом получил разрешение моего приятеля, владельца номеров журнала, продлить чтение на сутки, чтобы дать роман Ирочке. Она вернула мне его с милой улыбкой: «Довольно старомодная любовная история, правда, Даник?» Также равнодушна была Ирочка к подавлению венгерских событий 1958 года и публичному шельмованию Пастернака за роман «Доктор Живаго». Как будто бы политика не смешивалась с ее радостной натурой, как масло с водой.