История моей жизни
Шрифт:
Мою, как всегда, запальчивую речь Татьяна Алексеевна cлушaeт внимательно и не без удивления. В ее широко открытых глазах и в сомкнутых углах рта я читаю вопрос: «откуда все это берется?» И сегодня впервые за всю нашу совместную жизнь чувствую, что чуточку поднимаюсь над уровнем вчерашних воззрений.
Накануне юбилея Бараицевича мы с женой читаем вслух его «Сарматские рассказы». Жена находит книжку завтрашнего юбиляра полезной: в ней, в этой книге, слышатся зовы к свободе, к лучшей жизни…
А мне рассказы Баранцевича не нравятся. Бледные, вымученные мысли и полная
Последнее обстоятельство заставляет меня проникнуться уважением к «честному писателю — борцу из народа», по выражению Южакова из «Русского богатства».
Из обширной раздевальни вхожу в первую комнату клуба. У входа за небольшим столом сидит пожилая женщина, а перед нею разграфленный лист бумаги, чернильница и перо.
Женщина предлагает расписаться.
Беру ручку, наклоняюсь над бумагой и читаю последнюю фамилию Мамин-Сибиряк.
У меня от волнения дрожит рука.
Осматриваюсь. Народу много. Люди солидные, седобородые, лысые, длинноволосые и неважно одетые. Многие в очках. Не последнее место занимает здесь и молодежь. Узнаю студентов по мундирам и курсисток по коротко остриженным волосам.
Вхожу в большой, хорошо освещенный зал. В ожидании юбиляра публика шаркает ногами по скользкому паркету.
Растерянность и смущенность заставляют меня прислониться к белой стене зала. Чувствую себя затерянным и одиноким в этой оживленной толпе незнакомых мне людей. Меня заранее пугает мысль, смогу ли я написать о юбилее, если никого не знаю.,
— Вы от какой газеты?
Предо мною Лесман. Его черная подстриженная бородка и гладко причесанная на косой пробор голова имеют праздничный, лакированный вид.
Отвечаю, что пришел сюда от «Петербургского листка».
— Вы, значит, совсем обосновались там? Ну, и хорошо делаете, — не дождавшись ответа, продолжает Лесман. — Я тоже скоро покину «Новости». С нашим Маркизом невозможно работать…
— Господин Лесман, у меня к вам просьба… Я здесь никого не знаю…
— С удовольствием, — перебивает меня Лесман. — Я всех знаю. Вы видите вон того старика с зеленоватой бородой? Он не очень большого роста и одет в черный парадный сюртук. Вы видите, как все почтительно ему кланяются? А знаете, кто он?
— Нет, — тихо шепчу я.
— Ну, так знайте и запомните. Этот старик стоит во главе современной народнической литературы. Фамилия его Михайловский, а зовут Николай Константинович. Запишите… И еще заметьте для себя лично: если бы не этот старик, то никакого юбилея не было бы, и Баранцевича знали бы только его жена и дети…
Лесман умолкает. В зале движение. Собравшиеся выстраиваются в каре. Кто-то раскрывает обе половинки белых дверей, и раздается сухой треск аплодисментов.
В дверях показывается небольшая группа людей. Впереди робко и не совсем твердо выступает толстенький человек в длинном черном сюртуке с большой лысиной и реденькой бородкой. Его ведет под руки высокий, сухой мужчина с маленькой головкой и сморщенным личиком.
Позади шествует полная женщина в пестром платье и несколько юношей и девиц.
Рукоплескания усиливаются и, подобно ливню, с шумом и треском разливаются по всему залу.
Юбиляр останавливается и склоняет голову, подставляя восторженной буре свою желтую лысину.
Лесман наклоняется ко мне и нашептывает:
— Обратите внимание на Альбова. Он кажется пришитым к юбиляру. Видите, какая у него тонкая шея и жалкая бороденка. Его называют Дон-Кихотом. Если бы в литературе не существовал Достоевский, то Альбов стал бы Достоевским…
— Вы это серьезно?
— Совершенно серьезно. Запишите еще Дарью Николаевну и детей. Вы видите, какая их куча, но это не все — маленькие дома остались. Дарью Николаевну все писатели знают. Она русская крестьянка и неграмотная, но зато большая умница и пользуется всеобщим уважением.
Все, что говорит Лесман, стараюсь запомнить, а кое-что вношу в записную книжку.
Три длинных стола, расставленные в виде буквы «п», накрыты для ужина. Бронзовые люстры белым светом заливают столы. Алмазными искрами сверкают бокалы, рюмки и графины.
Чествующие юбиляра рассаживаются вокруг столов.
Догадываюсь, что все садятся на заранее намеченные визитными карточками места.
Лесман продолжает свою информацию.
— Вы не думайте, что здесь садятся за стол кому где хочется. Нет, каждое место обдумано и сочтено. Смотрите, вот усаживается «Русское богатство» с Михайловским в центре: все почтенны и все бородаты. По правую руку Михайловского сидит юбиляр, а по левую — наш патриарх и председатель литературного фонда Петр Исаевич Вейнберг. А вот еще одна замечательная борода. Принадлежит она Венгерову — критику, литературоведу и…
В это время в дверях появляется Немирович-Данченко. Он великолепен. Фрак, крахмальная выпуклая грудь, особенно хорошо взбитая распущенная борода и лакированные ботинки делают его похожим, на посла великой державы. Он почтительно раскланивается с Михайловским и дружески машет рукой юбиляру. Михайловский едва заметным кивком головы отвечает вошедшему, а юбиляр приветливо улыбается, показывая редкие черные зубы.
Мне нравится Василий Иванович. Стараюсь сделать так, чтобы он — меня заметил. Выпячиваюсь, приветливым делаю лицо мое, зарываюсь взглядом, в его бороду, и, когда мне удается обратить на себя внимание, Немирович с удивительной простотой и сердечностью подходит к нам, протягивает руку мне и Лесману и спрашивает:
— Я, кажется, запоздал? Но я не виноват. Меня задержал принц Ольденбургский…
К нам, семеня маленькими ножками, подходит небольшого роста человек с сивой бородкой и длинными курчавыми волосами. Он женским голосом указывает Немировичу, куда ему следует сесть, а меня и Лесмана приглашает на корреспондентские места.
— Ловко дело поставлено, — замечает Лесман, когда усаживаемся в самом конце стола.
— Кто он?
— Кто?
— Вот тот, распоряжающийся.
— Он тоже из «Русского богатства», Водовозов, — отвечает Лесман, зорко вглядываясь в закуски.