История моей жизни
Шрифт:
Удаляюсь.
Сижу на деревянном диванчике у входной двери и сгораю от стыда.
В моем прошлом так много обид, унижений, незаслуженной жестокости, в моей памяти живут нанесенные мне побои, гонения, грубые отказы в ночлеге и… все же никогда так не стучало сердце от негодования, как сейчас, в этой большой конторе, где мирно щелкают счеты и тихо поскрипывают перья.
Час мучительного ожидания. Темнеет. Однорукий уборщик с длинными черными усами повертывает выключатели. Взлетает белый свет электричества. Четко вырисовывается уродливая фигурка горбатого бухгалтера на высоком конторском стуле.
Пред моим мысленным взором раскрывается наша комната, а в ней голодный ребенок и жена с опухшим от слез лицом. Не могу больше ждать. Срываюсь с места и подхожу к Гинзбургу.
— Будьте добры, узнайте, сколько надо ждать обещанного ордера в кассу…
Горбун пробегает черными глазами по моему лицу и сползает с вертящегося стула.
— Сейчас доложу…
Бухгалтер уходит в кабинет и через минуту возвращается с бумажкой в руке.
— Ну, вот видите… Редкий случай… Приказано выдать двадцать пять рублей.
— Почему двадцать пять? Ведь я просил пятьдесят.
Меня поднимает вихрь, и я перестаю владеть собой.
Вырываю из рук Гинзбурга записку, всем туловищем распахиваю дверь кабинета и кричу так, что все служащие в конторе вскакивают с мест.
— Мне вашего милосердия не надо!.. Я не за милостыней протягиваю вам руку!..
Убегаю.
Улица. Снег. Горят фонари. А я, обезумевший от злой обиды, едва передвигаю ноги и кляну себя за опрометчивый поступок. Какое я имею право!.. Ведь не один же я на свете!..
Совершенно обессиленный, брожу по тихим зимним улицам города и окончательно падаю духом. Сколько ни стараюсь привести в порядок мысли, как ни напрягаю ум, — ничего не могу придумать и никак не могу вырваться из тяжелого положения.
И вдруг встреча.
— Здравствуйте, господин Свирский.
Предо мною стоит молодой человек с голодным лицом провинциального актера, оставшегося без ангажемента.
— Вы меня не узнаете? Я Корецкий. Служу в книжном магазине Нотовича. Нас Лесман познакомил в редакции.
С трудом изображаю улыбку и протягиваю руку.
— Вы в какую сторону?
— Сам не знаю, — неожиданно отвечаю я.
А спустя немного я горячо рассказываю случайному встречному о происшедшем столкновении.
Корецкий слушает внимательно. Будучи выше меня ростом, он нагибается ко мне, боясь упустить хотя бы одно слово.
— Да, Нотович человек суровый, — говорит Корецкий и тут же, оживившись, добавляет: — погодите, есть выход. Вы знакомы со Скроботовым?
— Нет, я вообще никого здесь не знаю.
— Так слушайте… В двух шагах отсюда, за этим Казанским собором, находится редакция газеты «Петербургский листок». Ваши очерки очень нравятся редактору Скроботову. Только вчера он укорял своих сотрудников, ставя в пример ваше «В царстве нищеты». Короче, хотите быть богатым и счастливым зайдите в «Листок», и получайте аванс. Не забудьте — время подписочное. Денег — тьма.
Стою в раздумьи.
— Этого быть не может… Он меня не знает и вдруг — аванс…
— А я вам говорю, что выйдет… Вот попробуйте…
Подгоняемый нуждой, иду в редакцию неизвестной мне газеты.
Скороботов — человек уже пожилой, с небольшой серой бородкой и густыми черными бровями. Он принимает меня ласково и внимательно.
— Если хотите, я могу написать ряд небольших рассказиков из жизни петербургских трущоб…
— Очень хорошо, — живо соглашается редактор. — Я бы вам посоветовал назвать их «Святки в трущобах». Могу вам даже предложить аванс, — неожиданно добавляет Скроботов, и серые глаза его наполняются теплой влагой.
Все, что происходит дальше, похоже на сон. По записке редактора кассир выдает мне сто пятьдесят рублей.
Мчусь по лестнице, рискуя сломать себе шею. Выбегаю на площадь. Зорко вглядываюсь в лошадей извозчиков.
Выбираю на мой взгляд самого лучшего рысака, подкатываю к магазину, покупаю полбалыка и копченую утку. Зачем копченую — сам не знаю.
Плохо ощущаю действительность. Не могу разобраться в происходящем. Живу в тумане и Торю желанием скорее попасть домой. И когда, раскрыв дверь, я вижу скорбную фигуру жены, ее заплаканные глаза и спящего ребенка, — завеса спадает с глаз моих, роняю на пол покупки, опускаюсь на стул и закрываю руками лицо Из горла моего вырывается вздох, похожий на крик раненой птицы.
На другой день, к великому моему удивлению, в «Новостях» на обычном месте появляется последующий очерк «В царстве нищеты» с «продолжение следует»- в конце.
Татьяна Алексеевна относится к факту более спокойно.
— Тут нет ничего удивительного, — говорит она: — Нотович, вероятно, понял, что имеет дело с человеком не совсем уравновешенным… Вот то, что ты поспешил перебежать в «Петербургский листок», по-моему, гораздо хуже, чем твоя дерзкая выходка с Нотовичем.
— Мое почтение!.. Нашла, что сказать… Разве я имел другой выход?.. Разве не тебя я застал в слезах?..
Происходит супружеская сцена. Мгновенно вскипаю и уже не даю себе отчета в выбрасываемых мною словах. А потом обычный конец — вымаливаю прощение, после чего беседа принимает тихий, покойный характер.
Татьяна Алексеевна объясняет мне, какая существует разница между «Новостями» и «Петербургским листком».
«Листок» — это уличная пресса без идей и запросов, а «Новости» являются единственным органом либеральной печати.
— Ну, знаешь, я не очень верю в либерализм Нотовича, запрещающего сторожу называться Осипом, потому только что Нотович — сам Осип.