История моей жизни
Шрифт:
— Об этой стране, — сообщает нам Василий Иванович, — написана книга в шестьдесят пять авторских листов. Называется «Край Марии Пречистой»… Вот где истинная красота!.. Трудно себе представить страну более счастливую, более веселую… А какая природа. Как пахнет в лимонных и апельсиновых рощах!.. Какие реки, озера, горы и долины… Но лучше всего эта детская чистота нравов… Мы с испанской королевой на другой день нашего знакомства были уже на «ты»…
Мы слушаем гостя с непередаваемым любопытством.
Всегда молчаливый Никитин выходит из обычных рамок, и под влиянием хорошего вина он оживляется и становится развязным. У Никитина зарумяниваются щеки, из-под тяжелой лобовины поблескивают глаза, и широкие усы приходят в движение от доброй улыбки. Он поднимается с места и произносит коротенький тост:
— Господин Немирович-Данченко, простите, забыл отчество. Вы, так сказать, великий писатель, и я поднимаю, так сказать, в вашу честь вот этот, так сказать, бокал…
Становится шумно, весело, и в оранжевом тумане кружится голова.
В конце завтрака наш высокий гость удостоивает меня коротенькой беседой. С особенным интересом относится он к моему пребыванию в Александровске-Грушевске, где я в продолжение двух месяцев знакомился с бытом, нравами и каторжным трудом углекопов.
— И вы много написали? — спрашивает Василий Иванович.
Отвечаю, что очерки «Под землей» в количестве двадцати фельетонов уже напечатаны в «Приазовском крае».
Тогда Немирович-Данченко обращается с просьбой к Розенштейну собрать для него комплект тех номеров, где напечатаны мои рассказы об углекопах.
Иду домой. Вино горит в моей крови и поет песню о моем блестящем будущем и о многих иных неизведанных радостях, какие только могут родиться в пьяной голове.
Борьба за отъезд в Петербург продолжается. Татьяна Алексеевна постепенно сдает позиции. Причина этому мое ничегонеделание и безразличное отношение к окружающему. Как Танечка ни уговаривает меня сесть за письменный стол, не могу ничего поделать с собой: в голове ни одной мысли, ни одного образа. Непроницаемая мгла висит перед моим мысленным взором.
— Не могу я больше!.. Не могу!.. — кричу я в бешенстве. — Мне ненавистна наша бедная, бессодержательная жизнь… Этот город крупных жуликов и мелких мещан сведет меня с ума!.. И помни, Таня, если я превращусь, по выражению Розенштейна, в мизерабля или вместе с Рудовым сопьюсь окончательно и бесповоротно, то виновата будешь ты!..
Способен целыми часами бегать по комнате, кричать, возмущаться, проклинать или же забиться в угол, смотреть скорбными глазами в одну точку и молчать.
Моя единственная спутница жизни не может равнодушно относиться к моему отчаянию и невольно склоняется к мысли об отъезде.
— Леша, ну, хорошо… Допустим, что, мы уедем. Но подумал ли ты о тех трудностях, какие ждут нас впереди? Знаю, ты не позволишь мне поступить папиросницей на одну из петербургских фабрик. Потом у тебя тоже ничего нет готового. Подумай хорошенько и согласись- нас ждет в столице нужда и страшная борьба за кусок хлеба…
— Вот и хорошо! — горячо перебиваю я: — люблю борьбу. Без борьбы нет достижений… Да о чем говорить, меня уже там знают… Скабичевский, Немирович-Данченко… Мало ли кто еще нам встретится на пути… И, наконец, не бездарность же я какая-нибудь!..
На этот раз побеждаю бесповоротно. Татьяна Алексеевна бросает фабрику.
Осенний сумрак рассвета. Мелкий косой дождь, гонимый ветром, усиливает тоску. Мы с Татьяной Алексеевной едем на вокзал. Там нас ждет Федор Васильевич…
Из всех знакомых и друзей один он — этот странный портной с сердцем поэта — нашел возможным в ненастную ночь притти сюда, чтобы в последний раз обнять меня.
Татьяна Алексеевна старается быть оживленной, веселой, но это ей плохо удается. Я вижу в ее глазах скрытую печаль, и не ускользает от моего взгляда тот момент, когда она белым платочком смахивает с ресниц набежавшую слезу.
Четыре года прожил я в большом многолюдном городе. Здесь я познал первые восторги писательского творчества, здесь я вынашивал будущие произведения, здесь в тессонныё ночи оплакивал свою суровую молодость…
Сколько друзей и знакомых приобретено за эти четыре года! Но в этот холодный час, когда навсегда покидаю город, — около меня один только Христо.
Мой бедный друг, никогда не забуду твоих честных глаз и твоего благородного сердца…
8. Скабичевский
Петербург встречает нас салютом. В Петропавловской крепости ревет пушка, извещающая население о предстоящем наводнении. Въезжаем в сырую изморозь осеннего утра.
Сквозь серый сумрак болотными цветами Желтеют, огни огромных витрин Невского проспекта. По широким панелям неразрывной массой текут сгорбленные силуэты людей, привыкших к бессолнечным дням непогожего севера.
Глухо стучат подковы брюхатой лошадки нашего извозчика… Татьяна Алексеевна заметно оживляется.
— Вот Знаменская церковь. Здесь меня крестили, — говорит она, указывая рукой на большую круглую глыбу, окутанную мутными волнами тумана.
После долгих скитаний по мокрым улицам, остуженным суровым дыханием недалекого взморья, мы находим комнату на одной из линий Васильевского острова.
Уплачиваю квартирной хозяйке за два месяца вперед.
Покупаю трехпудовый мешок картофеля. Запасаюсь чаем и сахаром. К концу дня у нас еще остается семь рублей с копейками.
— Живем, Таня!.. Не робей, курнофиля… Вот увидишь, как хорошо все устроится!.. Чорт с ней, с непогодой! Было бы светло вот здесь, внутри…
Говорю преувеличенно весело. Стараюсь показать себя бодрым, сильным, уверенным.