История моей жизни
Шрифт:
Татьяна Алексеевна верит, успокаивается и, по-видимому, рада, что попала на родину.
– . Завтра сходим в Галерную гавань. Зайдем к Коле. Вот обрадуется!.. Потом можем посетить Никульцевых, — мечтательно говорит жена.
А я в эту минуту думаю о Скабичевском. Он представляется мне человеком высокого роста, с большой окладистой бородой и добрыми голубыми глазами. Подожду еще денька два, осмотрюсь, приведу себя в порядок, а затем…
Тут мечта начинает творить легенду. Знаменитый критик очень рад моему приезду. Он хвалит «Ростовские трущобы», ласкает меня теплыми лучистыми глазами и предлагает мне вступить в члены редакции только что образовавшегося толстого журнала «Слово».
Проходит день. Ночью долго не могу заснуть. Яркие лучи предстоящего успеха играют в моем сознании. Ощущаю себя в большом многолюдном городе, в центре умственной жизни страны, и, обогретый, успокоенный, я улыбаюсь моему будущему и набираюсь сил для следующего дня.
Татьяна Алексеевна знакомит меня с родным своим братом, Николаем Алексеевичем Ростовцевым, работающим на Русско-Балтийском судостроительном заводе в качестве слесаря.
Входим в маленькую комнатенку с убогой обстановкой и ощутительным запахом сырости.
Николай Алексеевич человек небольшого роста, коренастый, с круглой, коротко остриженной головой. Он светлый блондин с темными усами и небольшой бородкой. Из-под пушистых бровей весело выглядывают небольшие голубые глаза.
Происходит трогательная встреча. Появление единственной сестры, после пятнадцатилетней разлуки, приводит Колю в такое состояние, что несколько мгновений он не может слова вымолвить.
Взволнована и моя Таня. У сестры и брата глаза полны слез.
Узнаем, что Николай Алексеевич второй месяц сидит без работы.
Его жена, довольно миловидная женщина, не спускает удивленных глаз с Татьяны Алексеевны.
В этом полутемном уголке играет трехлетняя белокурая девочка, похожая на куклу.
Татьяна Алексеевна берет ребенка на руки, с материнской нежностью ласкает свою маленькую и единственную племянницу, названную Таней в честь тети.
Худенькое личико, обрамленное светлорусыми локонами, рахитичные ножки и преждевременная печаль в чистых детских глазах, — вызывают чувство острой жалости.
Завязывается разговор между тетей и племянницей.
— Ты знаешь, кто я тебе такая?
— Здаю. Моя тетя, — правильно выговаривая слова, отвечает светлокудрая малютка.
— Покажи, как ты любишь тетю, — вмешивается мать.
Ребенок обеими ручонками обвивает шею Татьяны Алексеевны.
Мягким светом озаряется лицо жены моей.
Непередаваемую ласку источают ее глаза.
— А кто этот дядя? — экзаменуют родители дочку, указывая, ей на меня.
— Знаю, — слышится тонкий голосок.
— Как зовут?
— Дядя Леша…
— К нам пойдешь жить? — вдруг вырывается у меня вопрос.
— Пойду, — отвечает малютка и крепко обнимает ручонками шею Татьяны Алексеевны.
Мы с женой многозначительно переглядываемся. Незаметно передаю ей трехрублевую бумажку.
Собираемся уходить. Девочка поднимает рев. Заканчивается тем, что родители вместе с дочкой идут нас провожать.
Приходим к нам. Угощаем родственников чаем. Татьяна Алексеевна подробно расспрашивает о знакомых, о бывших друзьях, о двоюродных сестрах и о маме крестной.
Девочка все время держит себя прилично. Сама играет безделушками и ни малейшего каприза… Даже родители удивляются.
Но стоит им только подняться с места, как Танюшка заявляет о своем желании остаться здесь. Никакие уговоры не помогают. Ребенок плачет обильными слезами.
Мы снова переглядываемся с женой, после чего я предлагаю оставить до утра ребенка у нас.
Отец и мать колеблются. Но плач ребенка побеждает, и девочка остается у нас.
Нужда берет меня за шиворот, усаживает за стол и шепчет: «Пиши, иначе погибнешь»…
Я подчиняюсь. Иного исхода нет. Надежда на Скабичевского еще не угасла. Но как я пойду к нему с пустыми рзжами?
Эта мысль живет во мне уже вторую неделю. Каждый день беседую по этому поводу с Татьяной Алексеевной.
— Ты, конечно, права, — говорю я ей, — так дальше жить нельзя. Мы уже тащим необходимые вещи в ломбард. Этого надолго нам не хватит. Но и тебе поступать на фабрику не имеет смысла. Будешь гнуть спину целый день за семьдесят пять копеек. Нет уж, подожди… Дай мне дописать…
— Разве я против? Я счастлива, когда вижу тебя за письменным столом. Но ведь ты над каждой страничкой сидишь по нескольку дней… Я боюсь, что мы не дождемся… Я не могу сегодня купить для ребенка молока…
Последние слова Татьяна Алексеевна произносит прерывающимся голосом.
Через несколько дней с рукописью в кармане отправляюсь к Скабичевскому. Я давно знаю, где живет известный критик, знаю дни и часы приема. Не впервые хожу по Фонтанке, заглядываю во двор, приближаюсь мелкими осторожными шажками к заветной двери. Мне стоит потянуть медную ручку звонка, и я увижу того, кем полно мое сознание, кому обязан я моими светлыми надеждами… Но боязнь загнанного человека, горькие остатки бездомной жизни, неуверенность бедняка, с завистью заглядывающего в чужие окна, — отбрасывает меня от двери Скабичевского.
Но сегодня я добьюсь свидания. Не стану больше обманывать жену, уверяя, что не застал критика дома.
Робко дотрагиваюсь до медной ручки звонка и замираю в ожидании.
Шаркают ноги. Открывается дверь. Небольшого роста старик с опухшим лицом, с полуголым черепом, с заплывшими маленькими глазами, с отвислой нижней губой, шамкая и хрипя, спрашивает: — Вам чего?
— Мне нужно к господину Скабичевскому, — набравшись храбрости, говорю я.
Старик проводит по черепу рукой в теплой вязаной перчатке без пальцев и шамкает: