История моей жизни
Шрифт:
Василий Евдокимович, разговаривая со мной, старается подобрать самые точные выражения и самые простые, понятные слова.
Старик, как я догадываюсь, чувствует, что имеет дело с профаном в области политики, и, может быть, неожиданно для самого себя становится учителем.
Он начинает издалека, рассказывает о древних временах, когда человек, выйдя из первобытного коммунизма, научился ввергать в рабство себе подобного. Потом он наиподробнейшим образом останавливается на исторических этапах развития эксплоататорских классов и доходит до наших дней, когда рабочие и крестьяне под тяжелым прессом самодержавного деспотизма и буржуазного гнета ведут полуголодное существование.
Уходит старик, а я часами мечусь по комнате, переживаю все рассказанное, и в моем сознании встает оголенный и темный мир голодных, холодных, бездомовных бедняков, с одной стороны, и роскошные дворцы, полные света, довольства, роскоши, сытости и хмельной безудержной радости — с другой.
Однажды Василий Евдокимович приносит к нам «нелегальщину».
Маленькую истрепанную книжонку, набранную петитом и напечатанную на плохой оберточной бумаге, и шесть толстых тетрадей, написанных от руки мелким, но довольно разборчивым почерком, под общим заглавием «Выписки из „Капитала“ Карла Маркса».
Книжка сопровождается двумя статьями — одна подписана Лениным, а другая — Бельтовым. Потом, много времени спустя, узнаю, что Бельтов и Плеханов одно и то же лицо. Сама книжка озаглавлена: «К. Маркс и Ф. Энгельс, Манифест коммунистической партии».
Мы с Татьяной Алексеевной, как. только остаемся вдвоем, приступаем к чтению. Начинаем с «Капитала».
Читаем долго и упорно. Читаем в продолжение нескольких дней.
Напрягаю все свои умственные силы, но не могу одолеть философскую и теоретическую часть «Капитала».
То же самое происходит с Татьяной Алексеевной. Но зато «Манифест» раскрывает мои глаза, и я не только вижу, но осязаю светлую истину, провозглашенную великим Марксом.
— Таня, — говорю я жене, — отныне даю торжественное обещание всю мою жизнь и весь мой труд посвятить рабочему классу!..
В углах рта Татьяны Алексеевны появляется характерная благожелательная улыбка.
Да, вот тебе рассказы о рабочих… Никто печатать не хочет.
Газеты, еженедельники, толстые журналы нисколько не интересуются фабрично-заводским бытом и жизнью самих рабочих.
— Не подходит по цензурным условиям, — слышу я одну и ту же фразу при возвращении мне рукописи.
Один только редактор газеты «Сын отечества» обходится со мною внимательно. Я хорошо помню этого старика с окладистой бородой и с руками, густо осыпанными крупными веснушками.
— Прочитал ваши очерки, — говорит он, — написано неплоха но, к сожалению, сюжеты не ко времени.
— Почему? — неожиданно для самого себя задаю вопрос.
— Неужели вы не знаете?
У редактора морщинистое лицо раскалывается в улыбку.
— Это вы выпустили три томика под названием «Погибшие люди»? Скабичевский о них отзывается с похвалой, а между тем вы, перевидавший на свете так много, не знаете, почему сейчас не время писать либеральные статьи и рассказы о рабочих. Ну, если так — садитесь сюда. Я вам это объясню в двух словах.
Старик указывает мне на кожаное кресло перед столом. Сажусь и слушаю.
Редактор упирается локтями о стол, забрав в руки седую с рыжим оттенком бороду.
— Сейчас, — начинает он, — свирепствует реакция. Самодержавие, покончив с народовольцами, неожиданно для себя столкнулось лицом к лицу с политическим врагом, более сильным и более опасным. Этот враг — рабочий класс, растущий с неимоверной быстротой как в численном отношении, так и в своем политическом сознании. Вот почему царская цензура не только запрещает писать о рабочих, но и строго взыскивает с нас, если что-либо подобное пустим в печать. Теперь ясно?
Он откидывается на спинку кресла, одной рукой ощупывает стоящую тут же трость, другой — берется за локотник кресла и медленно, с большим усилием поднимается на ноги. Он высок и грузен. Слезятся из-под нависшей лобовины небольшие, но очень выразительные глаза. Он протягивает мне руку и на прощанье говорит:
— Если вы напишете что-либо подходящее, я напечатаю. Что же касается вот этих рассказов, то не печальтесь: наступит скоро время более мягкое.
— Разве?
— Да, представьте себе, очень возможно. Вообще запомните — когда власть доводит страну до такого напряженного состояния, как сейчас, то, подобно назревшему нарыву, оно не может долго продолжаться.
Ухожу вполне удовлетворенный, со свертком возвращенной рукописи в руке. В передней сталкиваюсь с секретарем редакции, молодым человеком по фамилии Носков.
— Вернули? — спрашивает секретарь.
— Да, но это ничего… Возможно, что мои рассказы скоро будут напечатаны. Нельзя ли у вас узнать, как фамилия вашего редактора?
— Шеляер-Михайлов.
Я до предела расширяю глаза и чуть не скатываюсь с широкой каменной лестницы.
Лечу домой. Татьяну Алексеевну обдаю радостным возгласом:
— Таня! Я познакомился с самим Шеллер-Михайловым!.. Автором «Лес рубят — щепки летят»!..
— Это очень хорошо. Ну, а что он сказал относительно рассказов?
— Не подходят по цензурным условиям. Но это пустяки — они скоро будут напечатаны…
— Кто сказал?
— Сам Шеллер-Михайлов. Вот тогда заживем! А сейчас, знаешь, о чем я думаю? Хорошо бы снести что-нибудь в ломбард. Смертельно жрать хочется! Снесу наши две серебряные ложки… Хорошо? А там вскорости выкупим. А если понадобится, поступлю на завод. Напильником владею неплохо… Что тут особенного!.. Не правда ли?.. Зато войду в самую чащу рабочего класса… Ей-богу!.. Вот увидишь…
Жена улыбается. Но, когда ухожу, до моего слуха доносится тихий вздох.
14. Коронованный кабатчик
Конец октября. Холодной слизью окутан Петербург.
В ненастных сумерках позднего утра кружатся белые пушинки первого снега.
Пишу новый рассказ, заранее предназначенный для Шеллера-Михайлова. Заглавие уже готово — «Смертная казнь». Рассказываю о том, как на моих глазах повесили в Чарджуе Али — молодого красавца.
Работаю легко, с увлечением. Там, где меня вставляет фантазия, на память приходят личные воспоминания, и снова предо мною встает с необычайной четкостью обреченный юноша; и рассказ мой расцвечивается огнями давно отзвучавшей жизни.