За морскую синеву атласов и огромные моря мира. За Темзу, Рону и Арно. За начатки стального языка викингов. За погребальный костер на балтийском холме, "helmum behongen" [1] . За норвежцев, одолевающих прозрачную реку, подняв над головой щиты. За норвежский корабль, которого не увидели мои глаза. За тысячелетний камень альтинга. За диковинный лебединый остров. За кота в Манхэттене. За Кима и ламу, карабкающихся по горным уступам. За гордыню, грех самураев. За рай в стене. За аккорды, которых мы не услышали, за стихи, которые нам не встретились (по числу песчинок песка), за непознанный мир. За память о Леонор Асеведо. За Венецию, ее хрусталь и сумрак.
1
В украшении шлемов (англосакс.).
За ту, какой ты станешь; за ту, которой мне, вероятно, уже не узнать.
За все разрозненные подробности, эти, как подозревал Спиноза, черты и грани одного бесконечного целого, посвящаю эту книгу тебе, Мария Кодама.
Х.Л.Б. Буэнос-Айрес, 23 августа 1977 г
Александрия, 641 год по Р.Х
С Адама, различившего впервыеТьму, свет и линии своей руки,Мир сочиняет, предавая камню,Металлу и пергаменту все то,Что
канет за день и приснится за ночь.Передо мной итог — Библиотека.Я слышал, что хранимых в ней томовГораздо больше, чем песка в пустынеИ звезд на небе. Каждый, кто решитсяИсчерпать их, навеки потеряетСпесивый ум и дерзкие глаза.Передо мною память миновавшихСтолетий — их герои и клинки,Сухие шифры алгебры, ученьеО кругообращении светил,Повелевающих судьбою, свойстваМагических растений и камней,Строка, хранящая чужую нежность,Наука, погруженная в безлюдьеГосподня лабиринта — богословье,Отыскиванье золота в грязиИ мерзопакость идолопоклонства.Язычники считают, будто с нейИстория исчезнет. Маловеры!Полуночные бденья возродятБесчисленные книги. Даже еслиВсе сжечь дотла, они воссоздадутЛюбую строчку на любой странице,Все похожденья и труды ГераклаИ шаг за шагом — каждый манускрипт.И вот сегодня, в первом веке Хиджры,Я, покоритель персов, царь Омар,Я, утвердивший торжество Ислама,Послал своих солдат предать огнюВсю исполинскую Библиотеку,Что не прейдет. Да славятся вовекиАллах и Мухаммад, его пророк.
Метафоры "Тысячи и одной ночи"
В начале всех — метафора потока.Бескрайняя вода. Живой хрусталь,Хранящий заколдованные клады —Исламское наследие, теперьТебе и мне доставшееся. Разом —Всесильный талисман и жалкий раб;Волшебной сулеймановой печатьюВ сосуд из меди заключенный дух;Царь, верный клятве и царицу ночиНаутро предающий правосудьюКинжала; одинокая луна;Золою умываемые руки;Скитания Синдбада — Одиссея,Которого ведет не гнев богов,А тяга к приключеньям; чудо-лампа;Приметы, показавшие РодригоИспанию под властью сарацин;Любитель шахмат, гнусной обезьянойЖивущий; Царь, постигнутый проказой;Богатый караван; магнит-гора,На гибель обрекающая судно;Шейх и его газель; текучий шарИх переменчивых, как тучи в небе,Фигур, гонимых прихотью СудьбыИли Удачи, что одно и то же;Посланец Бога в облике бродягиИ тайный грот по имени Сезам.Второй идет метафора узораКоврового, где различает глазБессвязный хаос контуров и пятен,Случайностей и умопомрачений,Но ими правит затаенный лад.Как в Мире (тоже чьем-то сновиденье),Немало в Книге Тысячи НочейУсловных знаков и охранных чисел:Семь братьев, а еще семь путешествий,Три кадия, а также три желанья,Среди которых есть и Ночь Ночей —Те пряди вороненого отлива,В чьих завитках три ночи встретил друг,Три визиря и трое осужденных,А надо всем — начало и конецОбозначений Бога — Единица.И третья из метафор — это сон,Что снился агарянину и персуПод скрытными порталами ВостокаИли в саду, теперь истлевшем в прах,И продолжает сниться всем живущим,Пока не грянет их последний день.Отрезок в парадоксе элеата,Сон тоже разделяется на сны,А те — еще раз и еще, сплетаясь,Досужие, в досужий лабиринт.Так в книге скрыта Книга Книг. Забывшись,Царица вновь ведет перед царемРассказ о них. Запутавшись в сумбуреЧудес вчерашних, кто они теперь —Не знают сами и себе же снятся.А в завершенье всех метафор — картаТех смутных сфер, что именуем "Время",Им измеряя череду тенейИ обветшанье мраморных надгробий,И смену поколений и родов, —Все. Звук и отголосок. То, что видитДвуликий Янус четырьмя глазами.Миры из золота и серебраИ вековое бдение созвездий.Арабы учат, что никто не в силахЗакончить Книгу Тысячи Ночей.Те Ночи — сна не знающее Время.Читай, читай, пока не умер день,И жизнь твою расскажет Шахразада.
Некто
Балх, Нишапур или Александрия — не все ли равно, как это назвать? Представим базар, кабачок, дворик с высокими глухими балконами, реку, в которой повторялись поколение за поколением. Или представим запыленный сад, ведь пустыня совсем рядом. Слушатели расселись кружком, и мужчина заговорил. Отсюда (через столько веков и царств) не различить его выцветшую чалму, живые глаза, оливковое лицо и хриплый голос, повествующий о чудесах. Он нас тоже не видит: мы здесь лишние. Он ведет рассказ о первом шейхе и газели, об Улиссе, на этот раз носящем имя Синдбад-Мореход.
Человек говорит, машет руками. И не знает (об этом узнают потом другие), что он — один из рода "confabulatores nocturni", сказителей ночи, которых звал к себе скрасить бессонницу Александр Двурогий. Он не знает (и не узнает никогда), скольким мы обязаны ему. Он думает, что говорит для считанных людей, ради считанных монет, и в навеки утраченном прошлом ткет и ткет "Книгу тысячи и одной ночи".
Музыкальная шкатулка
Японская мелодия. СкупаяКлепсидра, одаряющая слухНезримым золотом, тягучим медомБессчетных капель с общею судьбой —Мгновенной, вечной, тайной и прозрачной.Боишься за любую: вдруг конец?Но звуки длятся, возвращая время.Чей храм и палисадник на горе,Чьи бденья у неведомого моря,Какая целомудренная грусть,Какой умерший и воскресший вечерИх в смутное грядущее мне шлют?Не знаю. Все равно. Я в каждой ноте.Лишь ей живу. И умираю с ней.
Эндимион на Латмосе
Я спал на всхолмье, и прекрасны былиЧерты, состарившиеся теперь.Кентавр в гористом сумраке ЭлладыУдерживал четвероногий бег,Чтоб подсмотреть за мной. Я предавалсяСну ради снов и некоего сна,Которого чурается сознанье,А он освобождает нас от ношиУдела, выпавшего на земле.Богиня в образе луны, Диана,Меня увидев спящим на холме,Ко мне в объятья — золото и нежность —Сошла в одну пылающую ночь.Я прикрывал свои земные векиИ не хотел смотреть в ее лицо,Запятнанное тленными губами,Я пил медвяный аромат луны,Из дальних далей слыша свое имя.Прохлада щек, которых я искал,Глухие русла нежности и ночи,Касанье губ и трепет тетивы.Не помню, сколько длилось это счастье,Да и какие мерки подойдутЕго корням, цветению и снегу?Меня обходят стороной. УжасенОбычный смертный, избранный луной.Минуют годы. Но одна тревогаНе покидает днем меня. А вдругТа золотая буря на вершинеБыла не явью, а всего лишь сном?Я говорю себе: воспоминаньеИ сон — одно, но утешенья нет.Я одинокой тенью обегаюЗемные тропы, но везде ищуВ священном мраке первозданных таинствДочь Зевса, безмятежную луну.
Схолия
После двадцати лет трудов и диковинных приключений Одиссей, сын Лаэрта, возвращается в Итаку. Вооружась стальным мечом и луком, он вершит положенное возмездие. Пораженная, испуганная Пенелопа не решается узнать чужеземца и, чтобы его испытать, прибегает к секрету, известному им и только им двоим: секрету их брачного ложа, которое не в силах сдвинуть никто из смертных, поскольку пошедшее на него оливковое дерево вросло корнями в землю. Так гласит история, рассказанная в двадцать третьей песни "Одиссеи".
Гомер понимал, что прямыми словами о мире не расскажешь. Понимали это и греки, чьим природным языком был миф. Рассказ о брачном ложе, оно же дерево, — своего рода метафора. Царица узнала, что незнакомец — царь, в ту же минуту, когда увидела себя в его глазах, когда почувствовала по его ласкам, что это ласки Одиссея.
Скуднее праха
Я проклял свой удел. Скупой судьбойЯ награжден семнадцатым столетьем,Кастильской обыденщиной и пылью,Бесменным повтореньем, новым днем,Что снова обещает стать кануном,Советом брадобрея и попа,Растущим одиночеством и вздорнойПлемянницей, не знающею букв.Я в возрасте. Случайная страницаДругие мне открыла временаСловами Амадиса и Урганды.Я продал земли и скупил томаПравдивейших рассказов о деяньях:Граале, что хранит Христову кровь,Истекшую для нашего спасенья,Бесценном истукане Магомета,Зубчатых стенах, стягах и клинкахИ вероломном чудо действе магов.Герои-рыцари, скача по свету,Отстаивали попранную честьИ восстанавливали справедливостьУдаром неподкупного меча.Бог захотел, чтобы его посланецВернул ту доблесть нашим временам.Он снится мне. Я чувствую егоВ своем никчемном холостяцком теле,Не зная, как его зовут. Кихано,Я стану рыцарем. Своим же сном.Найдется в старом доме тарч из кожи,Клинок толедских мастеров, копьеИ книги, что направят эту руку.Направят руку? Своего лицаЯ век не знал и в зеркале не вижу.Скуднее праха, я всего лишь сон,Который ткет из снов своих и бденийОтец и брат мой, храбрый капитан,Сражавшийся в Лепанто и знакомыйСлегка с латынью и чуть-чуть с арабским..Чтоб видел я во сне того, другого,Чья память не изгладится теперьИз жизни поколений, умоляю:— Продли свой сон, сновидец мой и Бог.
Книга
Вещь как любая в мире, но еще иОружие. В Британии ееСковали в тысяча шестьсот четвертом,Отяготив видениями. В нейТеснятся ночь и пурпур, шум и ярость.Держу ее в руке. Кто б мог сказать,Что в ней — геенна: шайка бородатыхКолдуний-парок, ярые клинки,Блюдущие свирепый кодекс мрака,Нежнейший воздух замка на отроге,В котором сгинешь, нежная рука,Способная моря наполнить кровью,Неумолимый меч и ратный гул.И вся эта немая буря спитВ одной-единственной — из многих — книгеНа безмятежной полке. Спит и ждет.
Перебираю то, что могло быть и не случилось.Свод мифологии саксов, не написанный Бэдой.Непостижимый труд, наверно, открывшийсякогда он поставил точку в своей "Комедии".История без Распятья и без цикуты.История без лица Елены.Человек без глаз, лишенный зренья Луной.Победа южан после трех дней под Геттисбергом.Отвергнутая любовь.Мировая держава, не созданная клинками викингов.Птица ирландских легенд, поющая разом с двух веток.Сын, которого не зачал.
