История обыкновенного безумия

Буковски Чарльз

когда мы ворвемся в твой огромный ЖИДОВСКИЙ дворец с пархатыми ангелами-хронометристами, я хочу лишь однажды услышать Твой голос:

ПРОЩЕНЬЕ

ПРОЩЕНЬЕ

ПРОЩЕНЬЕ

ТЕБЕ САМОМУ и нам, и тому, что мы с Тобой сделаем, я свернул с Айролы и прямиком добрался до Нормандии, вот что я сделал, а потом вошел, сел и начал слушать, как звонит телефон.

Дождь женщин

вчера, то есть в пятницу, было темно и дождливо, и я то и дело твердил себе: не пей, старина, не сорвись, я вышел на принадлежащую домовладельцу спортплощадку и едва успел увернуться от футбольного мяча, брошенного будущим центральным защитником южно-калифорнийской команды, 1975 — 1975?, и я подумал, господи, совсем немного осталось до 1984-го, помню, когда я читал эту книгу, мне казалось, что до Китая десять миллионов миль, и вот он уже почти рядом, а я уже почти умер, по крайней мере, готовлюсь — в который раз жую эту сентиментальную жвачку и готовлюсь вывернуть наизнанку душу, темно и дождливо — прибежище смерти: Лос-Анджелес, штат Калифорния, конец дня, пятница, восемь миль до Китая, рис с глазами, блюющие собаки скорби — темно и дождливо, черт подери! — и я вспомнил,

что в детстве хотел дожить до двухтысячного года, рассчитывая при этом только на чудо, ведь мой старик каждый день бил меня смертным боем, а я мечтал дожить до восьмидесяти и встретить двухтысячный год; теперь, когда все бьет меня смертным боем, у меня пропало это желание — есть лишь нынешний день, ВОЙНА, темень и дождь, — не пей, старина, не сорвись, и я сел в машину, отслужившую свой срок, как и я, поехал и расплатился с пятью из двенадцати долгов, а потом направился на запад по Голливудскому бульвару, по самой безотрадной из улиц, тесной стеклянной пустоте из пустот, это была единственная улица, поистине приводившая меня в бешенство, и тут я вспомнил, что мне нужно на бульвар Сансет, который ничуть не лучше, и повернул на юг, у всех дворники протирали стекла, а за стеклами эти ЛИЦА! — гнусь! — я добрался до Сансет, проехал еще квартал на запад, нашел «М. С. Сламз», остановился рядом с красным «шевроле» с тусклой блондинкой, и мы с тусклой блондинкой равнодушно и с отвращением уставились друг на друга — я бы выеб ее, подумал я, в пустыне, где нет никого, а она смотрела на меня и думала: я поеблась бы с ним в жерле потухшего вулкана, где нет никого, — и я сказал: «ЧЕРТ ВОЗЬМИ!», завел мотор, включил задний ход и выехал оттуда, темно и дождливо, никакого сервиса, сиди хоть часами, и никто не спросит, что тебе нужно, лишь изредка виден жующий резинку механик, голова его неожиданно возникает из ямы, ах, какой замечательный человек! — но стоит его о чем-нибудь попросить, как он начинает беситься: вам подавай бригадира, но бригадир постоянно где-то скрывается — он тоже боится механика и не хочет загружать его липшей работой, короче, из всего этого следовал единственный вывод: НИКТО НИЧЕГО НЕ УМЕЕТ ДЕЛАТЬ — поэты не умеют писать стихи, механики не умеют ремонтировать машины, дантисты не умеют выдергивать зубы, парикмахеры не умеют стричь, хирурги не знают, как разъебаться с ножом, в прачечных рвут рубашки и простыни и теряют носки; в хлеб и фасоль попадают мелкие камушки, от которых ломаются зубы; футболисты — просто-напросто трусы, телефонные мастера — растлители малолетних; а мэры, губернаторы, генералы, президенты проявляют столько же здравого смысла, сколько попавшая в паутину личинка мухи, и так без конца, темень и дождь, не пей, не сорвись, я въехал на стоянку Байеровского гаража, и ко мне подбежал здоровенный черный ублюдок с сигарой:

— ЭЙ! ВЫ! ВЫ, ВЫ! ЗДЕСЬ НЕЛЬЗЯ СТАВИТЬ МАШИНУ!

— слушайте, я знаю, что здесь нельзя ставить машину! мне только нужно поговорить с бригадиром, вы и есть бригадир?

— НЕТ! НЕТ, СТАРИНА! Я НЕ БРИГАДИР! СТАРИНА, ЗДЕСЬ НЕЛЬЗЯ СТАВИТЬ МАШИНУ!

— где же тогда бригадир? наяривает своей ручонкой в сортире?

— ВЫ ДОЛЖНЫ ВЫЕХАТЬ ОТСЮДА И ПОСТАВИТЬ МАШИНУ НА ТУ СТОЯНКУ!

я выехал оттуда и поставил машину на ту стоянку, вылез и подошел к маленькой будочке с табличкой «Бригадир бригады обслуживания», подъехала женщина, слегка с придурью, новая большая машина, приоткрытая дверца, заглох двигатель, видок у женщины был безумный, она вылезла, машина задергалась, короткая-короткая юбка, длинные серые чулки, юбка задралась до бедер, показавшихся из-за двери, я уставился на эти ноги, бестолковая сука, что за ноги, гм, она встала там, бестолковая, с придурью, и тогда бригадир ВЫШЕЛ из сортира: «ЧЕМ МОГУ БЫТЬ ПОЛЕЗЕН, МЭМ? ЧТО СТРЯСЛОСЬ? АККУМУЛЯТОР СЕЛ?» он побежал за проводом, прибежал обратно с аккумулятором на тележке и спросил ее, как открывается капот, а я стоял, пока они возились с капотом, и смотрел на ее ноги и жопу, думая о том, что глупые бабы особенно хороши в койке, поскольку ты их ненавидишь, — наделив их плотью, природа наделила их мушиными мозгами.

наконец им удалось поднять капот, он подсоединил ее аккумулятор к своему и велел ей заводить мотор, с третьей или четвертой попытки она его завела, потом включила передачу и попыталась сбить бригадира, пока тот отсоединял провода, ей это едва не удалось, но у него оказались быстрые ноги.

— ПОСТАВЬТЕ НА ТОРМОЗ! ПЕРЕВЕДИТЕ РЫЧАГ НА НЕЙТРАЛКУ!

воистину глупая баба, подумал я, интересно, сколько она убила мужчин? огромные серьги, губы красные, как марки для авиапочты, кишки, битком набитые дерьмом.

— ОТЛИЧНО, ТЕПЕРЬ ЗАДНИМ ХОДОМ ПОДГОНИТЕ МАШИНУ К ЗДАНИЮ! МЫ ВАМ ЕЕ ЗАРЯДИМ!

пока она двигалась задним ходом, он бежал рядом, сунув голову в окошко и глазея на ее ноги.

— ХОРОШО, ХОРОШО, ЕЩЕ, ЕЩЕ!

глазея, глазея, она свернула за угол, и там он отстал.

у нас с бригадиром у обоих встали болты, я отошел от стенки, которую подпирал.

— эй!

— ЧЕГО? — сказал он.

— МНЕ НУЖНА ПОМОЩЬ! — сказал я, подойдя к нему со стоячим болтом.

— А ИМЕННО?

— вращение, баланс и центровка.

— ЭЙ! ХЕРИТИТО!

подбежал маленький японец.

— вращение, баланс и центровка, — сказал я Херитито.

— дайте ключи.

я дал Херитито ключи, меня это не волновало, я всегда имел при себе два или три набора ключей, я был неврастеником.

— «комета шестьдесят второго года выпуска», — сказал я ему.

Херитито направился к «комете шестьдесят второго года выпуска», а бригадир — в сортир, я вернулся к стене и стал смотреть на проезжающий транспорт; тесно, скучно и страшно было в темном Лос-Анджелесе, шипел моросящий дождь, темень, 1984 год уже двадцать лет назад миновал, все больное свежее общество окончательно обезумело и сделалось черствым, как именинный пирог, брошенный на съедение тараканам и муравьям, темный дерьмовый дождь, Херитито завел мою голубую «комету», с пятью из двенадцати долгов с грехом пополам покончено, а болт мой снова поник.

я увидел, как он откручивает колеса, и пошел прогуляться, дважды обойдя квартал, я миновал двести прохожих и не увидел ни одного живого человека, я заглядывал в витрины и не видел в витринах ничего из того, в чем нуждался, и все же

на каждой вещи был ценник, гитара, ну и что, черт возьми, стал бы я делать с гитарой? я мог бы ее сжечь, проигрыватель, телевизор, приемник, никчемность, никчемность, хлам для кишок, дрянь, засоряющая кишки рассудка, вышибающая мозги, точно красная шестиунцевая боксерская перчатка, с треском, осточертело.

Херитито оказался ловким малым, через полчаса он вынул из-под машины домкрат, отогнал ее на стоянку.

— ну! отлично, где тут расплатиться?

— да нет, пока только балансировка колеса и вращение, придется еще ставить ее на домкрат для центровки, в очереди перед вами только одна машина.

— а-а.

вечером начинались скачки, и я рассчитывал успеть на первый заезд, к половине восьмого, я нуждался в деньгах, и мне как раз везло, но требовался еще час до начала заездов, чтобы разобраться в ставках, то есть приехать туда надо было к половине седьмого, дождь, темный дождь, неполадки с машиной, тринадцатого — за квартиру, четырнадцатого — алименты, пятнадцатого — за машину, я должен был успеть на скачки; без них я мог бы с тем же успехом наклюкаться, понятия не имею, как люди сводят концы с концами, вот чертовщина! дожидаясь конца ремонта, я сходил в магазин и купил за пять долларов четыре пары трусов, вернулся, швырнул их в багажник, запер багажник, господи боже мой, обнаружил, что у меня только один ключ от багажника! для неврастеника это беда, я направился к будке, где делают ключи, меня едва не сбила выезжавшая задним ходом машина, я сунул голову в окошко и уставился на ее ноги, у нее были фиолетовые подвязки и очень белая кожа, «смотрите, куда едете, — сказал я ее ногам, — вы меня едва не прикончили, черт подери!» лица ее так и не увидел, я убрал голову из машины и пошел к будке, мне сделали второй ключ, когда я расплачивался, подбежала старуха.

— эй, мне загораживает дорогу грузовик! я не могу выехать!

— меня это не касается, — сказал ключник, она была слишком стара, туфли без каблуков.

безумный взгляд, большие и ровные вставные зубы.

юбка почти до лодыжек, любите, любите, любите бородавки своей бабули, она посмотрела на меня.

— что же мне делать, мистер?

— выпейте чего-нибудь прохладительного, — сказал я и отошел.

разве что лет двадцать назад, ну ладно, ключик свой я получил, дождь не переставал, я стоял, пытаясь надеть ключ на кольцо, когда появилась еще одна в мини-юбке, с зонтом, почему-то с мини-юбкой все обязательно носят некие особые несексуальные чулки, толстое сетчатое дерьмо или колготки на пару с неряшливо висящим тошнотворным исподним; но эта одевалась в старом стиле — высокие каблуки, длинные нейлоновые чулки, мини, едва прикрывающее задницу, к тому же она была стройна, боже мой, все смотрели, это был разгул безумного ходячего секса, рука_моя дрогнула, вдевая ключ в кольцо, и я уставился в дождь, а она неторопливо шла в мою сторону и улыбалась, я забежал со своим кольцом за угол, я хочу видеть, как мимо проплывет эта жопа, подумал я. а жопа свернула за угол и проплыла мимо — неторопливая, покачивающаяся, юная, так и просящая, ее догнал хорошо одетый малый, окликнул по имени, «ах, я так рад тебя видеть!» — сказал он. он все говорил и говорил, а она улыбалась, «ну ладно, желаю хорошо провести вечер!» — сказала она. значит, он собирался ее отпустить? этот малый был просто-напросто болен.

я вдел ключ в кольцо и пошел следом за ней в магазин, я смотрел, как она ходит по магазину, покачиваясь и вихляя задницей, а мужчины оборачивались и говорили: «господи, вы только взгляните!»

я подошел к мясному отделу и занял очередь, мне надо было купить мяса, стоя в очереди, я увидел, как она вновь появилась, потом она встала, прислонившись к стене, в пятнадцати футах от меня, она смотрела на меня и улыбалась, я взглянул на свою ладонь, моя очередь была девяносто второй, а она все стояла, она смотрела на меня, на умудренного опытом человека, мне чего-то недоставало, наверно, у нее большая мохнатка, подумал я. а она все смотрела и улыбалась, у нее было милое личико, почти красивое, но мне необходимо было успеть к первому заезду, к половине восьмого, за квартиру тринадцатого, алименты четырнадцатого, за машину пятнадцатого, четыре пары трусов за пять долларов, центровка колеса, первый заезд, первый заезд, девяносто вторая очередь, ТЫ БОИШЬСЯ ЕЕ, ТЫ НЕ ЗНАЕШЬ, ЧТО ДЕЛАТЬ, КАК ПОСТУПИТЬ, ЧЕЛОВЕК, УМУДРЕННЫЙ ОПЫТОМ, ТЫ ИСПУГАЛСЯ, НЕ НАХОДИШЬ НУЖНЫХ СЛОВ, НО ПОЧЕМУ ЭТО ОБЯЗАТЕЛЬНО ДОЛЖНО ПРОИСХОДИТЬ У МЯСНОГО ОТДЕЛА? и потом будет столько хлопот! ты же знаешь, она окажется ненормальной, захочет переехать к тебе, будет храпеть по ночам, бросать в унитаз газеты, потребует ебать ее восемь раз в неделю, господи, это уже чересчур, нет, нет, нет, нет, мне необходимо успеть к первому заезду.

она меня раскусила, она поняла, что я попросту трусливое дерьмо, внезапно она направилась дальше, шестьдесят восемь мужчин смотрели ей вслед и грезили о неземном блаженстве, я пролетел, стар, слишком, пора на свалку, она хотела меня, ступай играть на своих скачках, старик, ступай покупать свое мясо, номер девяносто второй.

— номер девяносто второй, — сказал мясник, и я взял фунт мясного фарша, кусочек вырезки и упаковку бифштексов, намотай все это себе на болт, старик.

я вышел, направился под дождем к машине, открыл багажник, бросил туда мясо и вновь прислонился к стене — с видом человека, поглощенного земными заботами, закурив в ожидании, когда машину поставят на домкрат, в ожидании первого заезда, но я знал, что уже упустил свой шанс, упустил легкий выигрыш, дар, упавший с небес в дерьмовый день, Лос-Анджелес, пятница клонилась к вечеру, машины все ехали мимо, а дворники все протирали и протирали их стекла, за стеклами не было лиц, а я, Богарт, я — тот, кто прожил жизнь, жался к стене, засранец, и втягивал голову в плечи, монахи-бенедиктинцы хохотали во все горло и пили вино, усердно чесались все обезьяны, раввины благословляли соленые огурцы и пиписьки; а человек дела, Богарт, стоял, прислонясь к стене Бирса-Собука, — ни ебли, ни наглости, дождило, дождило, дождило, я выиграю в первом заезде на Короле Жира и поставлю на Листик Травы; и механик пришел, отогнал машину и поставил ее на домкрат, а я взглянул на часы — половина шестого, работа подходила к концу, но, так или иначе, это было уже не столь важно, я бросил сигарету под ноги и уставился на нее. красный огонек смотрел в ответ, потом дождь его погасил, а я направился за угол разыскивать бар.