История одного дня. Повести и рассказы венгерских писателей
Шрифт:
Четырнадцатого февраля — 1945 года парни, переправлявшие на лодке людей из Пешта в Буду и бравшие за это золотые часы и кольца, не посмели потребовать платы с Михайне Рац — так решительно она вошла в лодку и так на них поглядела, что они отвернулись. Над Дунаем носился ледяной ветер. Повсюду, куда ни взгляни, были руины, искалеченные дома, вздыбленные крыши, обломки прекрасных дунайских мостов, взорванных и торчавших со дна реки.
Лодка подошла к Буде, и люди, чуть не топча друг друга, ринулись на берег. С развевающимися волосами, в расстегнутом пальто, спотыкаясь о воронки, вырытые снарядами, пробираясь между обломками машин, исковерканными орудиями, погнутыми железными котелками, Михайне Рац взбиралась на гору Нап. В ее туфлях чавкала грязная талая вода и на лице поблескивали капли воды — следы брызг, поднятых ударом весла, но она ничего не замечала. С гулко бьющимся сердцем подошла она наконец к домику отца, нажала на ручку двери, и колокольчик залился знакомой трелью. Четыре пары старческих глаз в тот же миг обратились к ней, и ее обдало жарким теплом мастерской.
— Мишка! — крикнула она с порога, в странном оцепенении глядя на стариков. — Мишка! — закричала она.
Старый сапожник беспомощно топтался вокруг, не смея даже приблизиться к ней — она была сама не своя.
— Мишка… — растерянно лепетал старик. — Он приходил на рождество… Подковки на рождество принес Мишка…
— Куда он пошел?
— Куда же… домой.
Старики утвердительно кивали: конечно, домой, куда же еще идти, как не домой.
Михайне Рац выскочила из мастерской и побежала по улице вниз. Отец догнал ее только у площади Кристины.
— Дочь моя, — лепетал он, тряся от волнения головой. — Дочь моя, не теряй рассудка, приди в себя.
Женщина, казалось, и правда начала приходить в себя, старалась собраться с мыслями. Куда бежать? Где искать сына? На широком проспекте из подвалов вылезали люди. Одни тащили ведра с водой, другие — узлы и с узлами направлялись к Дунаю; были просто зеваки, смотревшие на необозримую лавину советских танков, на броне которых сидели солдаты. Как найти мальчика в этом чужом многолюдье? В какую улицу завернуть, в какой дом войти? Кого спросить? Снова навалилась на нее страшная, неодолимая безнадежность, и она покачнулась, почти теряя сознание. Не поддержи ее старый отец, она рухнула бы в снеговую слякоть.
— Нет моего мальчика… он погиб… погиб мой сын! — обезумев, твердила несчастная мать.
А танки ползли медленно-медленно, иногда останавливались, чтоб рассеять затор, и снова шли. Время от времени кто-нибудь из солдат соскакивал на землю, брал у людей ведро с водой, пил и снова взбирался на танк. Вот спрыгнул с танка молоденький солдат, на вид лет семнадцати, а за ним совсем крохотный солдатик и тоже стал пить из ведра. Пока он пил, на верху тяжело ползущего танка звонким лаем заливался черный щенок.
— Жига! — строго крикнул щенку крохотный солдатик.
Вдруг высокая женская фигура качнулась ему навстречу, и все поплыло перед Мишкиными глазами.
— Мамочка… Мама! — закричал он.
Молодой солдат, засунув руки в карманы шинели, стоял позади и улыбался во весь рот. Заливисто лая, прыгал вокруг них Жига. Мишка с пылающим лицом объяснял:
— Это мой друг, мама. Его зовут Василий… А это Жига… Я думал, мамочка, тебе в подарок на рождество.
Василий утвердительно кивнул головой, словно понял, о чем идет речь. А Мишка уже повернулся к нему и что-то стал объяснять на непонятном матери, чужом языке. Потом опять повернулся к ней.
К Михайне Рац медленно возвращалась жизнь.
Василий, пошарив в кармане, вытащил горсть сигарет, таких странных, с длинными мундштуками, и протянул старику сапожнику. Потом что-то сказал на своем языке и побежал.
— Василий! Василий! — в отчаянии закричал Мишка.
Но Василий, махнув рукой, продолжал бежать. Он догнал свой танк и взобрался на него.
— Василий… — тихо, жалобно протянул Мишка.
Две черные лапы заскребли по его ботинкам, и тихонько заскулил Жига.
Сначала мелкими, потом все более крупными хлопьями пошел снег.
Перевод Е. Терновской
Иштван Берталан
Старый кларнетист
Каждый год в день 7 ноября мне приходит на память история старого слепого кларнетиста. Его кларнет я и сейчас храню в деревянном футляре на шкафу. После смерти старика никто больше не играл на этом инструменте. И все же нельзя сказать, чтобы он навеки умолк. Тихими осенними вечерами, когда я бываю один дома и в памяти моей воскресают события детских лет, мне кажется, что я снова слышу чистые, звонкие звуки кларнета старого Кисела…
Странный человек был этот старик. Он был хром на одну ногу и когда выходил изредка из своей лачуги, то волочил по деревне пристегнутую к деревяшке искалеченную ногу. Под мышкой правой руки он держал костыль, в левой руке — белую палку. Одежда на нем была ветхая, вся в заплатах, но никогда не рваная. Седеющие волосы достигали до плеч, а лицо обрамляла борода, как у отшельника. Кожа на лице была у него точно собранный в складки пергамент: неумолимое время наложило на него глубокие борозды. За плечом у старика болталась пустая кошелка, бившая его по боку в такт прихрамывающей походке. Здоровая нога летом была обута в сандалий, а зимой укутана в мешковину. Издали каждый мог бы принять его за нищего, однако стоило старику подойти ближе, рука, готовая уже дать милостыню, невольно опускалась: гордая осанка, строгие черты лица слепого калеки внушали уважение. «Святой человек», — говорили о нем старухи. В 1944 году я вместе с большой группой ребят играл в «казаки-разбойники» на Главной улице, утопавшей в августовской пыли. В это время дядюшка Кисел как раз шел по деревне.
— Глянь-ка, цуцилист идет! — кивнул в его сторону сын сельского старосты Хайду.
— А что это такое? Что значит «цуцилист»? — наперебой спрашивали мы.
— А кто его знает! Отец говорит, что старый Кисел вовсе не святой человек, а самый настоящий цуцилист. И песни, что он наигрывает на кларнете, тоже цуцилистские…
Я долго ломал голову над тем, что может означать это таинственное слово. На другой день я спросил у своего отца. Он сказал, что я еще не дорос интересоваться такими вещами.