История одного филина
Шрифт:
Ху подождал немного, а потом отрыгнул перед самкой половину заглоченной им и размягченной в желудке рыбы, что было поистине самоотверженным поступком.
И самка оценила жертву! Она аккуратно подобрала размягченную рыбу, еще раз перевернула яйца и, успокоенная, уселась на кладку, как бы великодушно отпуская филина Ху порыскать и порезвиться в округе…
Филину это было приятно, но он не улетел тотчас же на поиски новых приключений, а уселся на выступе, всматриваясь в темноту, которая говорила ему много больше, чем любому другому существу на свете. Он раздумывал, куда сейчас отправиться. Ему хотелось обязательно пролететь
(Ху так остро почувствовал во сне присутствие человека, что почти проснулся, но затем его снова одолел сон.)
И вот филин Ху (все это в грезах) оттолкнулся от выступа и сразу направил полет через реку к селу.
Стоял поздний вечер.
Ху не стал выписывать разведывательных кругов, да и не искал ничего определенного, а крылья несли его прямо к околице села, точно в этот сумеречный час иначе и нельзя было лететь. Похоже, филин знал, что во дворе крайнего дома стоит старая груша, с которой видна жизнь человека, что очень интересно, хотя и непонятно.
Вот и старая груша; филин опустился на нее бесшумно и плавно, точно сам был сотворен из тумана и мрака; мягкие перья его захватывали воздух столь осторожно, что полет его был тише комариного. Еще бы, ведь комар, когда летит, точно пиликает на скрипке; он как бы предупреждает свою жертву: спасайся, если можешь, тогда как бархатистые перья филина глушат малейший звук, и раньше, чем тонкий слух жертвы уловит движение воздуха, филин уже тут как тут. Филин Ху был прирожденным ночным охотником, а во тьме самый верный помощник — слух, ночью следует охотиться иначе, нежели днем. Перья сокола с пронзительным свистом рассекают воздух; скопа, охотясь за рыбой, хлопает по воде так, что кажется, будто выстрелили у тебя над ухом, крылья сарыча с шелестом забирают встречный воздух, но когда жертва слышит этот шорох, у нее уже не остается времени для спасения.
А полет филина бесшумен, как сама ночь, перья его мягки, как тишина, и о том, что филин охотится, узнают, лишь когда охота уже окончена и жертва бьется в когтях.
Итак, Ху опустился на грушу, потом перепорхнул на поленницу под окном, откуда был виден не только свет в окне, но и сама комната, показавшаяся ему странно знакомой, потому что в мозгу филина вновь причудливо переплелись сон и явь, потому что комнату эту он действительно уже однажды видел.
В комнате было двое людей. Один сидел у стола и ел, другой прислуживал ему: поставил на стол мясо, хлеб и бутылку вина. У Ху было чувство, будто он уже когда-то видел все это, но и тогда не понял, что происходит в доме, просто подумал, что человек ест. Причем, ест при помощи ног, потому что в понимании филина Ху пальцы человека были чем-то вроде ног. На мгновение филин проснулся, и ему вдруг представилось, будто и сам он вместе с сестрами заперт сейчас в этой комнате, — но нет: вокруг него царил мрак и спасительная тишина, перья его перебирал вольный ветер, и Ху успокоился. Сон продолжался.
Вот Ху отвернул голову от окна, снялся с поленницы и мягко прочертил крылом сумрак.
Полет его сначала не имел цели. Возвращаться в пещеру не хотелось, охотиться тоже не было необходимости, так как и филин, и самка его еще не успели проголодаться. Филин Ху кругами взмывал все выше и выше, и теперь его отовсюду окружала одна лишь вольная, бескрайняя и таинственная ночь.
Свет, отбрасываемый узкой полоской луны, был для Ху слишком даже ярок, поэтому он уверенно направил полет к горе, где молча вздымался темный лес, а между скал то бесшумно, то с легким журчанием пробивался к долине ручей.
Ху любил отдыхать на больших и высоких, точно колонны, камнях, потому что здесь он составлял единое целое со всем окружающим его миром и отчетливо сознавал, что в эти минуты он — царь и повелитель ночи, он один все видит во мраке.
Ху любил скалы, здесь можно было не спеша отдохнуть, подождать, пока уляжется пища, а все неудобоваримое — шерсть, перья, кости — безо всяких усилий он отрыгивал в виде маленьких шариков-погадок. Вытолкнутый шарик вызывал приятное чувство облегчения, и сразу появлялись мысли о новой охоте. Но филин не торопился. Ночь еще долга. Вороны вплоть до рассвета не тронутся с насиженных мест, в старицах полно рыбы, да и возле села всегда найдется чем поживиться…
Филину нравилось просто сидеть, ничего не делая.
В этот момент сна где-то вдалеке залаяла собака, и Ху вспомнились Мацко, хижина, Ферко и совместные их охоты. Он почувствовал петлю на ноге и крестовину, на которой сидел, и завывание ветра, совсем уже необычного для той теплой, весенней ночи, что грезилась ему. Реальная же ночь становилась все холоднее и холоднее. Что-то упало во дворе, загремело, послышался чей-то вскрик, а ветер с такою силой сотрясал камышовые стены и всю хижину, что Ху совсем проснулся.
Стоял обжигающе-холодный зимний день, и холод вернул Ху к реальной действительности. Глаза его сверкнули, он забыл, что мгновением раньше, во сне, собирался нести в пещеру добычу, потому что там его дожидалась строгая самка, у которой скоро должны были вылупиться птенцы.
Пришел Ферко с охапкой камышовых вязанок, обложил ими в еще один слой хижину, понадежнее закрепил их. Ху снова остался наедине с собой, но больше не смог заснуть и уйти в свои грезы, поскольку близились сумерки, время, когда филины бодрствуют: пора охоты.
Охота — для вольных птиц! — подумал Ху и снова закрыл глаза, но понапрасну, он все равно оставался в хижине: большая река и пещера отступили куда-то далеко, и никак не узнаешь заранее, когда они снова придут в его жизнь.
За стеной метался ветер, сумерки все сгущались. Дорожку к хижине опять завалило снегом, а так как Ферко не удосужился ее размести, пес Мацко тоже раздумал гулять и не наведывался к филину.
Весь двор и, казалось, весь мир обезлюдели.
В селе, правда, изредка можно было увидеть одинокого прохожего, но каждый раз человек торопился юркнуть под защиту домов, и снова одни только лампы в окнах да подвижные силуэты за стеклами говорили о жизни.
Лишь ветер мел снег по улицам, по задворкам садов и на отдаленных проселочных дорогах.
Относительное затишье стояло в лесу. Кроны высоких деревьев, правда, гудели от ветра, и над макушками елей ветер играл на органе, но по низу, в чаще, непогоды почти не чувствовалось: густые кусты и щетина ельника хранили тепло.
Пугливые косули тоже забились в ельник, они не любили ветра, он лишал их слуха, здесь, в лесу, в такую погоду им было спокойно. Забились в свои норы зайцы, им тепло в норе, и ветер напрасно надеется потрепать их пушистые шубки.