История одного филина
Шрифт:
Но вот пищащие комочки насытились и замолкли, и мать, оправив перья, неторопливо поворачивает к устью пещеры доканчивать трапезу. Птенцы опять плотно прижались друг к другу: под вечер становится прохладно, а малыши еще не успели опериться, тела их покрыты лишь легким пухом. Но, по-видимому, о том же думала и самка филина: торопливо покончив с едой, она подобрала под крыло дрожащие от холода пушистые комочки и проделала это с еще большей заботливостью, чем прежде, когда насиживала яйца.
Однако птенцы недолго скрывались от холода под материнским шатром, на крыльях и на хвосте перья
Наступили в жизни молодых филинов и другие перемены.
Раньше почти все время, кроме кормежки, птенцы спали, теперь же они дремали только днем, а по ночам прислушивались к плеску воды далеко внизу, к крикам разных ночных птиц — новым для них и все же смутно знакомым — и зорко высматривали, не возвращаются ли с добычей родители: теперь вылетала на охоту и самка, одному бы отцу не насытить вечно голодающую ораву. Иной раз родители приносили даже слишком много еды, точно старались как можно скорее покончить с заботами о потомстве и увидеть вылет птенцов из родного гнезда.
Кормежки становились все обильнее, пища грубее, а добывание ее все более утомительным для родителей, иной раз им приходилось оборачиваться трижды за ночь.
Пришел срок, когда подрастающие филины сами вонзили когти в добычу. Каждый тянул к себе, все трое дергали убитую птицу из стороны в сторону, неумело пытались ее разорвать, но безуспешно. Однако малыши не отступали, и в часы, когда родители рыскали в поисках новой жертвы, любимой забавой птенцов стало рвать добычу. Наградой служил кусочек мяса, который удавалось оторвать наиболее ловкому, и эта добыча, сноровка и сила, пущенные в ход, чтобы заполучить ее, навсегда оставались в памяти филинов.
Родители иногда наблюдали за неловкими ухватками птенцов, но не помогали им и не давали советов. Не показывали, как нужно браться за добычу, но зато и не твердили малышам, насколько проворнее они сами были в этом возрасте.
Словом, иной раз взрослые филины присматривались к неуклюжим или сноровистым наскокам птенцов, а иногда и вовсе не обращали внимания. Результат все равно предопределен природой: или заложена в птенце жизнестойкость вида или нет. Конечно, филины-родители не думали столь определенно о своем потомстве, но поступали так, словно их направляла именно эта мысль.
Прошло еще какое-то время, и теперь уже по ночам птенцы поджидали родителей, сидя на наружном выступе пещеры, они немного освоились с обстановкой и начинали понимать, что такое пространство и время. Молодые филины не испытывали головокружения, когда, пристроившись у самого края пропасти, смотрели вниз, но пока у них не окрепли крылья, их не манили простор и высь. Днем они никогда не показывались на наружном выступе, хотя никто им этого не запрещал, зато с наступлением сумерек обязательно выбирались из боковой ниши и усаживались у устья пещеры, откуда они могли видеть все, их же, кроме родителей и мелких сов, не видел никто.
И со дня на день стремительно росли и взрослели.
В сумерки, когда наступало время охоты, они иногда хлопали слабыми крыльями и подпрыгивали, стараясь взлететь, но пока что дальше попыток дело не шло. Маховые перья еще не держали тела, и молодые филины, подскочив, мягко падали на пыльный пол пещеры.
Иногда молодые филины ссорились из-за добычи, били друг друга крыльями, но никогда не дрались всерьез, потому что никогда по-настоящему не голодали.
Родители не докучали птенцам своей нежностью, да птенцы и не ждали ее, и точно так же впоследствии от них не дождутся особых нежностей их собственные детеныши.
Но вот птенцы стали карабкаться на выступ у входа в пещеру, откуда открывался простор до края небес и утром на рассвете, и в вечерние сумерки: воздушная ширь все больше манила филинов и становилась все доступнее для крепнущих крыльев.
Окрестность становилась им все более знакомой. Внизу играла на перекатах большая река, где люди иногда ловили рыбу; голоса людей долетали до самой пещеры, и тогда даже взрослые филины не показывались наружу. Человеческий голос — в своей четкой разделенности, изменчивый — был страшнее всех других голосов.
Знакомы стали птенцам река, лениво возвращающая солнцу отраженный луч, дальние холмы, поросшие лесом, в которых они чуяли свои будущие охотничьи угодья. И так было во всем: распахнутый мир связывался в представлении филинов с удачной охотой, с добычей, с едой…
Привычными стали звуки, связанные с жизнью отдаленной деревни, хотя шум от людского поселения по утрам был иным, чем в полдень, а в вечерние часы не походил на дневной; зато в ночную пору его не надо было бояться — взрослеющие птенцы чувствовали, что в темноте их могут видеть только другие филины, которые были такой же добычей, как и прочие живые существа, хотя тоже охотились ночью.
И чем ближе подступали птенцы к краю пропасти, тем привычнее и роднее казалась им высокая отвесная скала с обжитым выступом, кусты, расщелины и другие пещеры, также служившие гнездовьем птицам, однако их обитателей можно было рассматривать как добычу только в пору великого голода.
Кто знает какие причины удерживали филинов от охоты вблизи пещеры, но птенцам никогда не случалось видеть, чтобы родители били добычу рядом с гнездом. Впрочем, подобная охота и не имела бы смысла, так как черные стрижи, одна-две славки, пустельга и даже семейство соколов не надолго смогли бы насытить двух взрослых филинов и трех птенцов.
Но ведь совсем близко от скалы раскинулись заливные луга с озерцами, где билась отрезанная от реки рыба, там же, в прибрежных ивах, обосновались тысячи ворон, и совсем недалеко была деревня, а в деревне по ночам разбойничали кошки, крысы, ласка и хорек — добыча очень вкусная; еще чуть дальше тянулся лес, где от заката и до восхода филины оставались безраздельными властелинами и где любое пернатое существо становилось их добычей, включая тетеревов, хищных птиц и даже сородичей — сов. Иногда, правда, филину случалось одолеть слабого, неокрепшего олененка или детеныша косули, не нападали они лишь на взрослых лисиц, ну и, конечно, остерегались волка и выдры.