История одного крестьянина. Том 1
Шрифт:
Он заскрежетал зубами и, натянув одеяло на плечи, отвернулся от нас.
— Послушай-ка, Жером, — начал было дядюшка Жан.
— Убирайтесь ко всем чертям! — крикнул негодяй.
Тут дядюшка Жан рассердился и сказал:
— Так, значит, не желаешь вернуть обязательство?
— Чтоб вас всех перевешали, — последовал ответ.
Служитель тоже выпроваживал нас, боясь, как бы Жером не задохся от злости.
Перед уходом дядюшка Жан крикнул ему:
— Я так и знал, что ты последний из подлецов, считал тебя отъявленным мерзавцем с той поры, когда ты еще до военной службы продал отцовских быков
Он наговорил бы еще много всего, но служитель вывел нас и затворил дверь. Надежды больше не оставалось.
Уже внизу, перед лазаретом, дядюшка Жан сказал:
— Ну вот, сами теперь видите, зря трудились, время тратили. Ваш Никола, несомненно, останется под стражей до отправки в полк. Все его вознаграждение пойдет на уплату издержек и разбитой посуды, и вы ничего не получите.
И, несмотря на все наше горе, он вдруг расхохотался и, вытирая глаза, сказал:
— Однако ж здорово он отделал моего братца. Ну и кулачищи. Отметку оставил, словно заклеймил большой печатью цеха суконщиков.
Он так заразительно хохотал, что под конец засмеялись и мы. Батюшка сказал:
— Да, наш Никола парень здоровый. Тот, может статься, покрупнее и костью пошире, зато Никола жилистее.
Мы посмеялись, но, когда дядюшка Жан вышел из городских ворот, нам стало еще тяжелее.
В тот же день мы отправились в тюрьму проведать Никола. Он лежал на охапке соломы и, когда отец заплакал, сказал:
— Что поделать, случилась беда! Вы ни гроша не получите, знаю. Но когда ничего изменить не можешь, одно и остается — твердить: «Предаюсь на волю божью».
Видно было, что на душе у него тяжко. На прощанье мы обнялись, он был бледен и все просил, чтобы брат и сестры пришли повидаться с ним, но мать не позволила.
Три дня спустя Никола уехал в Королевский немецкий полк. Он сидел в повозке вместе с пятью-шестью другими парнями, которые тоже подрались во время вербовки и растратили деньги, полученные по соглашению. По сторонам ехали конные жандармы. Я бежал за повозкой и кричал:
— Прощай, брат, прощай!
Он поднял шляпу; со слезами на глазах покидал он родные края, не повидав напоследок ни отца, ни мать — никого, кроме меня. Такова жизнь. Батюшка, как всегда, работал, добывая на хлеб насущный, а мать на Никола сердилась. Правда, потом она говорила: «Бедный наш Никола! Как же я его сразу не простила. Хороший он был парень». Да, конечно, но ему-то уже было все равно… Он служил тогда в Королевском немецком полку в Валансьенском гарнизоне во Фландрии, и долгое время от него не было никаких вестей.
Глава седьмая
Из-за нелепой выходки Никола всему нашему семейству много лет пришлось бы влачить жалкое существование, если б над нами не сжалился крестный Жан. В тот вечер, когда брат уехал, добряк сказал, видя, что я приуныл и сижу, забившись в угол возле камелька:
— Не кручинься, Мишель! Знаю, ростовщик Робен держит вас в когтях. Твоим родителям никогда не выплатить ему долг, слишком уж бедны. Заплатить придется тебе. Хоть ты еще не доучился, но с нынешнего дня будешь получать пять ливров в месяц. Работаешь ты усердно, я доволен твоим поведением.
Он говорил с твердостью. На глазах тетушки Катрины и Николь появились слезы. Я ответил не сразу:
— Ах, хозяин Жан, вы делаете для нас больше, чем иной отец.
Шовель, войдя с Маргаритой в эту минуту, воскликнул:
— Да, поступок превосходный! Я и раньше любил вас, сосед Жан, а сейчас стал уважать.
Он пожал ему руку и, похлопав меня по плечу, добавил:
— Мишель, твой отец поручил мне подыскать место для твоей сестренки, Лизбеты. Так вот, ее ждут в пивной «Зеленое дерево» у Туссена, в Васселоне. Будут у нее там и стол, и кров, пара башмаков и два шестиливровых экю в год. А станет прилежно работать, там будет видно. Для начала нельзя и желать лучшего.
Нетрудно вообразить, как обрадовались мои родители, когда узнали добрые вести. Лизбета не скрывала удовольствия; ей хотелось отправиться сейчас же, но нужно было кое-что собрать в деревне, так как у нее не было ничего, кроме обтрепанной будничной одежонки. Шовель подарил ей сабо, Николь — юбку, тетушка Катрина — две почти новенькие сорочки, девица Летюмье — казакин, а наши родители — добрые советы и благословение.
И вот, обняв нас всех второпях по очереди, она пошла по савернской тропинке, что поднимается в гору, пересекая сады, пошла, быстро переступая стройными ногами, неся узелок под мышкой, гордая и довольная. Мы смотрели ей вслед, стоя в дверях, но она даже не обернулась; вот она поднялась на верхушку холма и исчезла — упорхнула навсегда.
Старики плакали.
Да, такова извечная история бедняков; они выращивают детей, а дети, оперившись, друг за дружкою отправляются на поиски пропитания. А бедные старики остаются в одиночестве и думают свою думу.
Зато, пожалуй, с той поры мы и начали погашать свой долг. На исходе каждого месяца, когда я получал пять фунтов, мы вместе с отцом отправлялись к Робену в Миттельброн. Входили в крысиное гнездо, набитое золотом и деньгами, заставали старого негодяя и его огромную овчарку в низенькой каморке с маленькими оконцами, забранными прочной решеткой. Ростовщик в засаленном картузе из выдры сидел, опершись локтями о книги записей, собираясь приводить в порядок счета.
— Эге, да вы опять пришли! — говорил он тотчас же. — Боже ты мой, да кто вас торопит? Ведь я — то не прошу у вас ни гроша, напротив, может, вам еще надо? Еще десять, пятнадцать ливров? Только скажите.
— Нет, нет, господин Робен, — говорил я. — Вот проценты. А вот четыре ливра десять су в погашение долга. Отметьте четыре ливра десять су погашения на оборотной стороне векселя, отметьте же.
Тогда, видя, что я сообразителен и что грабежом он довел нас до крайности, Робен записывал, гнусавя:
— Хе-хе-хе, вот и оказывай людям услугу, вот и оказывай людям услугу.
А я, наклонившись над его креслом, из-за его плеча смотрел, как он выводит: «Проценты — столько-то. В погашение долга — столько-то».
О да, я прозрел; я увидел, что значит попасть эдакой лисе в лапы!
Когда мы уходили, отец, который так и стоял у двери, ни во что не вникая, ибо он не знал грамоты, говорил мне:
— Мишель, ты спасаешь нас! Ты — опора семьи.
А когда мы возвращались к себе в лачугу, он восклицал, обращаясь к моим братьям и сестрам: