История одного крестьянина. Том 2
Шрифт:
Наша дивизия двинулась за ними. Вестерман же преследовал их по пятам. Он истреблял их повсюду — в Туше, в Норе, в Блэне. Двадцатого декабря они остановились в Блэне. Марсо решил, что они уже у него в руках и он сможет разом их уничтожить. Мы ускорили шаг, несмотря на ветер и снег, но когда прибыли в Блэн, где нас дожидался Вестерман, роялисты, оказывается, уже двинулись по дороге на Савенэ и взорвали позади себя мост через довольно большую реку. Мы стали спешно его восстанавливать.
Как раз тогда из Блэна и бежал князь де Тальмон, вместе с Дониссаном, Дезессаром, Перо, Пироном, Ростаном и ста пятьюдесятью офицерами и высокородными дамами, которые не смогли уместиться на баркасе Ла-Рошжаклена. Тальмон был задержан через несколько дней в Лавале и гильотинирован перед своим замком. Крестьяне же — те предпочли умереть как солдаты, с оружием в руках.
Как только мост был починен, мы продолжали погоню. Одиннадцать дней шли мы босые по льду, в бумажных штанах, в рваных мундирах, — понятно, что нам не терпелось настигнуть врага и покончить с ним.
В восьми или девяти лье выше Нанта к нам присоединился Клебер со свежими силами. Бандиты все отступали, но дальше начались болота, и им уже некуда было деваться. Двадцать второго декабря к пяти часам вечера мы почти одновременно с ними подошли к Савенэ, небольшому городку сплошь из старых глиняных домиков, куда на рынок свозили со всей округи дичь, скот, домашнюю птицу. Городок этот стоит на холме, поросшем дроком вперемежку с травой, и в ту пору там было все белым-бело от инея. Вандейцы засели в леске перед холмом, и наш генерал приказал тотчас выкурить их оттуда.
Мы расставили наши орудия справа от дороги, спускающейся к Нанту, и вандейцы — после ожесточенного сопротивления — отступили в город.
Всю ночь мы стреляли, ибо враг прочно окопался на улочках и в садах. Стоял сухой мороз, пробиравший до костей. По примеру многих моих товарищей я обмотал ноги соломой. Бивачные огни горели ярко, как звезды: у костра спереди можно было зажариться, а спина мерзла. Никто не спал.
Около полуночи Клебер со своими молодыми офицерами проехал мимо нас. На нем был большой зеленый плащ, подбитый лисой; его рыжевато-каштановые бакенбарды отливали ртутью.
— Сколько у вас зарядов? — спросил он.
— По восемнадцати на орудие, — ответил наш лейтенант. — Ящики полны, генерал, но больше ничего нет.
— Придется беречь заряды, — сказал Клебер. — Надо приканчивать их штыком и прикладом.
Не сходя с лошади, он посмотрел на нас своими большими светло-серыми глазами и, видно, узнал солдат, получивших боевое крещение под Майнцем.
— Да, — весело заметил он, — погодка стоит такая же, как в прошлом году под Майнцем.
— Совершенно верно, генерал, — сказал дядюшка Сом, — но когда мы строили укрепления, под Касселем и возили тачки по мосту через Рейн, было не лучше.
Тут Клебер стянул одну из кожаных перчаток, доходивших ему до локтя, и пожал Сому руку.
— Товарищи, — сказал он, — те, кто борется за права человека, одержат верх. И мы заслуженно будем этими правами пользоваться!
Он был очень доволен, а мы хором крикнули ему в ответ:
— Да здравствует республика!
После этого он ускакал и отправился осматривать позиции, останавливаясь у каждого поста, как он обычно делал накануне битвы.
Похлебку сварили еще затемно, и, как только бледное декабрьское солнце встало над Луарой, стрелки на передовой позиции открыли огонь. Они вели его минут двадцать, затем Вестерман, во главе своих гусар и эскадрона конных стрелков, ринулся на бандитов, — те отступили к окопам, которые вырыли за ночь. Возле окопов стояли пушки — надо было их отбить. Нас отправили по Нантской дороге, чтобы мы обстреляли их с фланга, в то время как другая часть ударит им в лоб. Поддерживать нас должен был батальон гренадер. Но вандейцы мигом смекнули, чего мы хотим, и направили весь огонь на нас.
Пришлось нам остановиться и тут же, с обочины, открыть ответный огонь, но эти несчастные, в конец отчаявшиеся люди ринулись на нас, не обращая внимания на картечь, которой мы их осыпали, и на беглый огонь батальона гренадер, прикрывавших нас справа. Начался страшный штыковой бой. Примчался как вихрь Вестерман и атаковал роялистов с фланга, но, наверно, и это не остановило бы их, ибо они дрались с невероятным ожесточением и добрались бы до нас, если бы не Марсо, который построил два батальона в колонну и двинулся прямо на их окопы. Тогда те, что атаковали нас, поспешили на помощь к своим. С утра и до полудня мы атаковали их окопы: не успевали они отбросить одну колонну, — за ней являлась другая.
Мы все время потихоньку продвигались и косили их, но так велика была ярость этих людей, что они не отвечали на наш огонь, как обычно делают пушкари, — не раздумывая, лишь бы отомстить, — они, не обращая внимания на нашу картечь, стреляли по наступающим колоннам. Наконец одна из этих колонн ворвалась в окопы, за нею ринулись кавалеристы Вестермана, а мы наступали сбоку, чтобы ударить по вандейцам с фланга; началась резня; мы истребляли их всюду: в окопах, в садах, в городе, в поле, в домах, в церкви.
Тут мы потеряли еще несколько сот человек. В ход было пущено все: и пули, и приклады, и сабля, и штык. «Не давать пощады!» — этого правила придерживались обе стороны. На большой равнине, покрытой снегом, виднелись лишь кровавые пятна, горы трупов и ни одного раненого. Вдали гусары и стрелки летели точно ураган следом за последними из этих несчастных, которые спешили укрыться в болотах, простиравшихся насколько хватал глаз. Мне говорили, что тысячи две или три ушли через эти болота, — вполне возможно, ибо мы устали их уничтожать, а кавалерия не может передвигаться по топи, значит, кое-кому из этих несчастных удалось спастись. Вот и все, что осталось от огромного скопища — от ста тысяч вандейцев, которые за два месяца до того переправились через Луару. Эти люди могли потом говорить своим детям и внукам:
«Да, мы пережили большую войну. Мы видели, как наши отцы и матери, братья и сестры, жены, дети, друзья умирали прямо на дорогах от голода, холода, от усталости и других бед. Мы видели, как их безжалостно истребляли, потому что они не просили у республиканцев пощады и сами не щадили их. Мы видели самое страшное, что только может быть на свете. Но самой большой болью, самой тяжкой раной для нашего сердца, самым сокрушительным ударом, стыдом и смертельным позором было для нас дезертирство дворян, которые подняли нас против Франции, а потом, в минуту самой большой опасности, бежали, а также низость некоего Бернье, который ради митры епископа преклонил колена перед бывшим якобинцем Бонапартом».
Так кончилась великая война в Вандее.
Через два дня мы вступили в Нант. Почти одновременно с этим мы узнали о нашей победе под Савенэ и о взятии Тулона, который оставили англичане, предварительно предав все огню и уведя с собой наши корабли.
Надо ли описывать восторг патриотов и всех властей, когда мы вступили в город во главе с Клебером, Марсо и Вестерманом, босые, в бумажных штанах, в треуголках, истрепанных дождем и ветрами, заросшие, все в шрамах и рубцах? Воздух гудел от барабанной дроби и криков: «Да здравствует республика!», изо всех окон свешивались трехцветные флаги, женщины и девушки махали нам с балконов, люди на улицах обнимали нас; а потом — парад пушек и знамен, отобранных у роялистов, выступления Гракха и Сцеволы Бирона в клубе порта Майяр. А как гостеприимные горожане прямо с улицы тащили нас к себе, какие устраивали банкеты для патриотов и так далее и тому подобное! Нет, это можно и не описывать, ибо все подобные торжества похожи друг на друга — достаточно увидеть два или три. Правда, патриоты Нанта, которым за этот год раз двадцать угрожало вторжение и гибель от пули или пожара, были рады нашей победе даже больше, чем мы сами, а военная комиссия и революционный комитет, где по очереди заседали Гулен, Пинар, Гранмезон, Каррье и многие другие, подогревали пыл тех, кто довольно спокойно относился к нашей победе. В результате нас снабдили свежими лошадьми, одели с головы до ног и разместили на постой к горожанам.