История одной компании

Гладилин Анатолий Тихонович

– Минуточку, – сказал Сашка, – ты, Артист, по-моему, опоздал. Звонок уже написал.

Уставившись на меня взглядом Шерлока Холмса, Барон спросил:

– Верно?

– Да, – ответил я и быстро добавил: – Только оно где-то дома валяется.

Это меня и погубило.

– Держите его! – закричал Медведь.

На меня навалились, и Сашка вытащил из внутреннего кармана моего пиджака незаклеенный конверт. Я сделал последнюю попытку вырвать письмо, но Барон и Медведь крепко взяли меня за руки.

Артист начал читать:

– «Мой мучитель, изверг! Злая, бессердечная гордячка, девочка, которую

я должен был бы ненавидеть и продолжаю любить. Каждый раз, когда ты проходишь мимо меня и делаешь вид, что не замечаешь, мне кажется, что я вижу королеву. Я хочу встать на колени, сердце мое разрывается от горечи, но я иду своим путем, беззаботно насвистывая, и только один бог знает, что происходит в моей груди».

Дальше все шло в том же духе. Юрка не скупился на акценты. Пожалуй, впервые я понял, что у него действительно есть артистические способности.

– Каков стиль! – восхищенно сказал Пятерка.

– Точно подмечено насчет сердца, – сказал Барон, – наверно, это литературная находка.

– И про королеву тонко, – сказал Медведь.

– Что будем делать? – поинтересовался Ленька. – Ведь он может послать. Уничтожим текст?

– Нет, – сказал Сашка. – Раз у Звонка пробудился эпистолярный зуд, он еще напишет.

– Руслан, – спросил Мишка, – ты понимаешь, что сделала бы Алла, получи она такое послание?

Я молчал.

– Медведь тебя еще жалеет, – сказал Барон, – но, кстати, сама идея неплоха. Вспомни, что говорил русский князь Жюльену Сорелю: «Письма – это один из способов обольстить женщину». Помнишь?

– Помню, – сказал я неуверенно.

– Ребята, – изумился Пятерка, – невежество в наших рядах! Звонок не читал «Красное и черное»!

– Не бейте его, – сказал Саша, – он прочтет. Яша, тащи бумагу, сейчас продиктуем. Тексты должны быть самые нейтральные: о литературе, об искусстве, о погоде, без единого упоминания о чувствах.

– А когда же про это? – спросил я.

– В письме так двести семьдесят седьмом, – ответил Медведь. – А пока начни просто: некоторые размышления по поводу преподавания литературы в нашей школе.

Они начали диктовать мне все то, о чем мы рассуждали во время долгих прогулок по Арбату.

– Несколько однообразно получается. Академично, – заметил Чернышев, прервав диктовку. – Что-нибудь из лирики добавить?

– Пиши, – сказал Пятерка. – «А сколько есть хороших книг! Взять, например, Гейне. Помнишь это стихотворение:

Когда твоим переулкомПройти случается мне,Я радуюсь, дорогая,Тебя увидев в окне…

– Молодец, Яша! – сказал Юрка. – Но надо что-нибудь неизвестное ей. Стоп, ребята, сейчас, кажется, я ее убью! Держу пари, про Джорджа Гордона она никогда не слыхала. Австралийский поэт.

Любимая, когда с тобой ходилиРука в руке в неповторимый день…

– Пиши, пиши, – сказал Чернышев. – Дави ее эрудицией. – Он вдруг мечтательно вздохнул. – Хорошо бы еще древних китайцев.

– Пожалуйста, – сказал Пятерка. – Третий век до нашей

эры. Ван Вей.

День уходит за днем,Чтобы к старости срок приближать,Год за годом идет.Но весна возвратится опять.Насладимся вдвоем.Есть вино в наших поднятых чашах,А цветов не жалей.Им опять предстоит расцветать.

Тут уж все были потрясены. Ленька осторожно потрогал Пятерку за рукав и сказал:

– Наш, простой человек, а что знает! Энциклопедия! Одно слово – Пятерка!

– Видишь, Мишка, – сказал Барон, – а ты не хотел ехать. Сразу культуры поднабрался.

– Да, – сказал Медведь, – если и дальше пойдет на таком уровне, то Алла будет с Русланом после сорок первого письма.

Мне всегда казалось, что нет более утомительного и нудного занятия, чем складывать в ящик вилки, тарелки, горшки, черепки, выносить старые матрацы, стулья, тумбочки. Но тогда, пожалуй, я мог бы заниматься этим неделю, не переставая. Не только потому, что наши такелажные упражнения сопровождались взрывами смеха, а главным образом потому, что рядом были ребята. Я хватался за самые тяжелые вещи, чуть было не взвалил на себя стол, но Барон останавливал меня: «Звонок, не суетись». Мне даже стало обидно, когда все было собрано, упаковано и вынесено на шоссе.

Однако мы чуть не поплатились за легкомыслие. Яша был уверен, что никто из нас не приедет, и не заказал машины, а редкие воскресные грузовики ни за что не хотели останавливаться. Так мы простояли час. Небо стало темнеть. Мне на нос упало несколько капель. Ленька Майоров первый стал ворчать, что, дескать, фига два сейчас остановишь машину, а все грузовые такси идут по вызову.

Как бы в подтверждение его слов мимо нас, не сбавляя скорости, прошли два грузовика, доверху наполненные дачным скарбом.

– Может, перетащить вещи обратно и уехать? – предложил поникший Пятерка.

Из-за поворота показалось еще одно грузовое такси.

– Бесполезно, – сказал Пятерка, – занято.

Но тут, прежде чем кто-нибудь успел опомниться, Сашка Чернышев вышел на шоссе и спокойно лег поперек него, подняв руку. Грузовик в ужасе взвизгнул тормозами. Шофер и владелец вещей выскочили одновременно. Нам не сразу удалось их успокоить. Дачник, очевидно, находясь еще под впечатлением случившегося, сказал, чтобы мы грузили вещи в машину и что места хватит.

– Только, ребята, в следующий раз не бросайтесь под колеса, ладно? – добавил он с несколько извиняющейся интонацией.

Мне трудно припомнить что-нибудь более веселое, чем наше возвращение в Москву. Потом мы лихо метались по лестницам, перетаскивая вещи в Яшину квартиру, и его родители смотрели на нас с почтением, а у самого Пятерки было счастливое лицо. Когда мы где-нибудь застревали с громоздким буфетом и Сашка или Мишка кричали на меня, чтоб я подал назад, мне было плевать на то, что они кричали, я чувствовал, что жить просто прекрасно, потому что я в этот момент делаю с ними одно общее дело.