История одной семьи
Шрифт:
Мы купили угря, чтобы приготовить его с лимоном и лавровым листом, а еще соленые сардины и мелкую рыбешку, маринованную в уксусе. Мама осталась довольна, и мы не спеша пошли домой. Я чувствовала себя сказочной принцессой, запертой в неприступной башне. Добравшись до площади дель Феррарезе, мы заметили людей вдоль улицы и на перекрестке. Перед домом Микеле толпились зеваки. Мама увидела тетушку Наннину, ведьму и Цезиру.
— Что случилось? — спросила она и вытянула шею.
Тетя Наннина сначала перекрестилась, затем медленно проговорила:
— Господь решил, что его час настал. Никола Бескровный умер.
Новость меня изумила. Хоть я и видела, что с ним сотворила болезнь, но все еще смотрела на него глазами ребенка. И в моих глазах, глазах
— Если ты ищешь Микеле, его здесь нет. — Голос ведьмы пригвоздил меня к земле, словно звук из иного мира, тонкий звон купы-купы[19].
Я приняла ее замечание, хоть и с толикой раздражения, и отошла в сторону. В домах было тихо, и люди на улице ждали, пока появится кто-нибудь из семьи Бескровных, чтобы узнать место и время погребения; все хотели присутствовать на похоронах, даже если ненавидели и проклинали покойного.
— Давай, Мари, пойдем домой.
Я кивнула маме, но не смогла перестать думать о Микеле. Мне надо было увидеться с ним. Вспоминая все хорошее и плохое, что со мной случилось в те годы, я вижу тот день как водораздел между «до» и «после».
Я снова встретилась с Микеле только в день похорон, который запомнился мне скорее как праздник, охвативший весь наш район. Оркестр исполнял Ave Maria Шуберта, следом шла толпа женщин в черном; лица закрыты кружевными вуалями. Мужчины надели воскресные костюмы, и даже дети выглядели нарядными. Гроб несли трое старших сыновей и племянник Бескровного. С окаменевшим лицом Микеле шагал позади Танка: черный костюм, белая рубашка, черный галстук. Следом звенел эхом цокот копыт по булыжникам. Четыре белых коня, красивых и сильных, как молодой Бескровный; на спинах у лошадей — четверо детей во взрослой одежде. До Рождества оставалось три дня, но даже сильный северо-западный ветер мистраль не мог выбить ни волоска из прически вдовы Бескровного. Она держала за руки близнецов, и под распахнутым черным пальто сияли золотое ожерелье и перламутровая брошь на груди. Базилика была переполнена, двое служек полосовали воздух кропилами. Гроб установили перед алтарем в окружении хризантем и ваз с синими агапантусами.
Появился священник с восковым лицом; глаза у него были невыразительными и тусклыми, а голос дрожал. Я вспомнила, как бабушка Антониетта настойчиво призывала меня исповедаться в грехах, иначе дьяволы придут, заберут меня и будут истязать: насадят на вертел, бросят в огонь, а потом отправят в ад. «Мадонна, ты даже не представляешь, как ужасен ад», — говорила она, непрерывно крестясь. И теперь я ощущала себя там, в месте, очень близком к аду. Десять молитв «Аве Мария», пара десятков «Отче наш» и «Сокрушение о грехах», сопровождаемые ударами кулаком в грудь, — так бабушка избавляла меня от грехов. Но как избавиться от греха любви не к тому человеку? «Господи Боже, прости меня, потому что я не хочу каяться. Я не верю в ад, и я не верю в Тебя. Если Ты действительно существуешь, порази меня молнией, накажи, но не отворачивайся от меня».
Священник начал проповедь с выражением глубокой печали на лице. Он вставлял в речь много диалектных слов и склонял голову направо, когда добирался до конца каждого предложения. Вдова подносила платок к сухим глазам каждый раз, когда священник называл очередную добродетель ее покойного мужа.
— У этого дона лицо как задница, — буркнул мой отец, когда священник назвал усопшего добрым христианином.
Папа не отказался присутствовать на похоронах, не мог их пропустить. Думаю, это была жалкая пародия на месть. Мама жестом велела ему замолчать: здесь не то место, где позволено отпускать такие замечания. Время
3
Два следующих дня в дом Бескровных тянулась вереница женщин. Моя мама тоже пошла и настояла, чтобы я сопровождала ее. Похожие на вату волосы вдовы были уложены так же, как в день похорон. Тщательный макияж; серебряные приборы и хрустальные бокалы на столе; близнецы всегда рядом с матерью. Но я не могла отвести глаз от ее сухих морщинистых рук: казалось, что только над этой частью ее тела поработало время, а все остальное, как по волшебству, осталось нетронутым, сделав эту женщину заложницей молодости. С нами были тетушка Наннина, тетушка Анджелина, ведьма и Цезира — наша местная компания кумушек. Пока женщины говорили о том о сем, вдова вдруг предстала перед нами дивой, живущей инкогнито: она принялась рассказывать о своей юности, о путешествиях с мужем, о том, как он привез ее в Рим, чтобы посмотреть на съемки фильма, где суетились члены съемочной группы и актеры, одетые как древние римляне. Она много жестикулировала, а все сидели и слушали ее с открытыми ртами. Затем, как будто ничего не произошло, вдова взмахнула рукой перед лицом и наконец вернулась к реальности.
— Я сделаю вам кофе, — предложила она, улыбаясь, и медленно прошлась по кухне, открывая дверцы шкафов и вытаскивая печенье.
Через два дня вереница гостей иссякла, и все забыли о Бескровном. Все, кроме меня и моего отца.
Утром в канун Рождества Микеле появился у нас дома. Папа собирался разделывать большеголового угря на деревянной доске — сперва вылавливал скользкое извивающееся тело из голубого тазика, потом втыкал в рыбий глаз железный штырь, чтобы угорь не выскользнул и можно было без проблем отрубить ему голову одним ударом. Я помогала маме: мыла кусочки рыбы, выкладывала их в керамический горшок вместе с лимоном и лавровым листом. Две последние ночи я думала о Микеле, мысленно повторяя слова, которые собиралась ему сказать, когда снова увижу. У меня было время просчитать каждую фразу, каждую паузу, каждую запятую, но я никак не могла предположить, что Микеле объявится у меня дома.
— Какого хрена ты здесь делаешь? — рявкнул папа. Руки у него были заляпаны кровью, и выглядел он неряшливо из-за неопрятной бороды и растрепанных волос.
— Я должен поговорить с вами, синьор Де Сантис.
Похоже, Микеле пришел сказать, что теперь, после смерти отца, он волен сам распоряжаться своей жизнью. А раньше в определенном смысле был всего лишь ребенком в мужском теле.
— Да вот только мне недосуг тебя слушать, — сказал отец, вытирая руки полотенцем.
Мама пригладила волосы и, сняв передник, вышла вперед, чтобы выразить Микеле соболезнования.
— Слушай, парень, — продолжил папа, — я знаю, ты только что потерял отца, и родителей мы не выбираем, но мы вправе решать, кого хотим видеть в нашем доме, а тебя мы видеть не хотим.
— Я люблю вашу дочь, — сказал Микеле, притворяясь, что ненависть моего отца его совсем не ранит.
— Прекрасно. Но кто дал тебе право приходить и говорить мне это?
— Мария тоже меня любит, — добавил Микеле, глядя мне в глаза.
— Что, черт возьми, за чушь он несет, Мари? Это правда?
Я кивнула, но не осмелилась издать ни звука.