История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек
Шрифт:
Видимо, Анатолий Гайкович понял ее, потому что сказал:
— Ты позвони мне, поговорим, я на улице Веснина живу, на Арбате…
— Ленинград, вторая кабина! — объявила телефонистка-
— Запишите мне, пожалуйста, — быстро сказала Надя, — мне тоже очень нужно поговорить с вами! — И прошла в кабину.
Пока ее соединяли с Ленинградом, Арутюнов успел записать свой телефон и просунул записку ей в дверь.
— Алло! — раздался в трубке женский голос.
— Галя? Мне Тамару Анатольевну!
— У нас таких нет!
— Простите, это квартира Тарасовых?
— Нет, они здесь больше не проживают!
— Подождите! — взмолилась Надя. — Где они теперь? Они мне очень нужны! — с замирающим сердцем крикнула она.
— Я не знаю, они переехали куда-то в новый район и ни адреса, ни своего телефона не оставили.
— Спасибо! — едва слышно прошептала Надя. Она повесила трубку и опять присела на прежнее место, закрыв глаза. Минуты две-три ей понадобилось, чтоб придти в себя от такой неприятной неожиданности. «Где тебя найти, если все пути замела полярная пурга!» — вспомнила она вдруг, и, обескураженная, не сразу нашла в себе силы подняться и уйти. На скамье, где она сидела, одиноко остался лежать листок с телефоном.
Володя стоял около машины, веселый и довольный. Надя отвернулась, чтоб не видеть его оживленного лица.
«И чего радуется?» Когда она подошла, он, увидев ее глаза полные отчаяния и смятения, осторожно спросил:
— Ну, как?
— Не еду! — коротко ответила она и, уже в машине сказала ему, будто сама себе, сухо, без слез: — Как больно! Я и не предполагала…
У дома Володя хотел проводить ее до двери, а возможно, навязаться на чай, но Надя остановила его:
— Не провожай, не надо, я сама! — и протянула ему руку. — Спасибо тебе, Володька, что ты есть у меня, я буду очень, очень тебя любить. Больше мне некого на этом свете! — голос ее задрожал, и губы тоже, которые она протянула ему, и он тотчас нашел их.
Дома, на столе, лежала книга, привезенная в последнюю поездку из Калуги, она раскрыла ее посередине, наугад, прочитала:
«А будут дни, угаснет и печаль,И засинеет сон воспоминанья,Где нет уже ни счастья, ни страданья,А только всепрощающая даль».«Кто же обещает мне такое успокоение?» — она перевернула страницу: Иван Бунин.
По настоянию Льва было решено: после свадьбы Надя переедет жить в квартиру Субботиных. — Не в примаках же ему жить в Надиной квартире! — веско заявил он.
Что же касается самого Володи:
— Готов жить где угодно, хоть в райском шалаше! — сказал.
Надя тоже с удовольствием осталась бы в своей квартире, чувствуя, что ей нелегко будет менять свои привычки, подчиняясь чужому укладу жизни, но перечить Льву не захотела.
— Не вздумай прописываться у мужа! — предупредила Аня. — Жить со свекрухой, лучше удавиться!
Но Надю никто и не приглашал прописываться, наоборот, Серафима Евгеньевна очень деловито посоветовала:
— Можно сдавать, разумеется, за деньги!
Наде стало неловко и совестно. Она представила себе, с каким презрением к ней отнесутся ее девушки-плиточницы.
— Мы еще не решили, где будем жить! — резко отрезал Володя-
— Не обращайте внимания, Надя, у нас иногда бывают мелкобуржуазные экскурсы в прошлое, — дружелюбно шепнула ей Татьяна.
Подъезжая к дому, Надя, повинуясь внезапному порыву, сказала:
— Знаешь, Володя, я очень боюсь, что не приживусь в вашей семье…
— Почему?
— Буду кусаться! Ты же меня назвал Нагайна!
— Не я, а Киплинг.
Открывая дверь ключом, она заметила, как замкнулось и погрустнело его лицо.
— Я постараюсь, конечно! — поспешила успокоить его Надя, протянув на прощанье руку.
— Все будет хорошо, если ты не будешь обращать внимания на ее слова. Родителей не выбирают! А потом в мае они все уберутся до октября на дачу. Мы будем одни! — и заговорщицки улыбнулся ей. — Я очень тебя люблю!
— Я тоже! — прошептала Надя, закрывая дверь, а про себя добавила: «Постараюсь полюбить тебя».
Накануне праздника 1 Мая, вечером, заехал Володя.
— Поедем иллюминацию смотреть!
Москва украсилась тысячами разноцветных лампочек. На улице Горького и на Красной площади было светло, как днем. «Слава КПСС» — сияли лампочки на всех домах, словно и впрямь всем было радостно и весело жить. Из всех репродукторов, а они висели чуть ли не на каждом углу и столбе, неслись бодрящие и веселящие душу песни.
— Ну, ладно, хватит. Хорошего, да понемногу! Отвези меня домой, — попросила Надя. Она с удовольствием отметила, что портреты вождей ей были незнакомы, а на здании ГУМа только трое: Ленин, Маркс, Энгельс, а «великого вождя» не было.
— Рано еще, поехали к нам, вчера телевизор установил.
— Я завтра уезжаю на день, хочу встать пораньше.
— Как? Ты хочешь уехать на Первое мая? — чуть не с обидой спросил Володя.
— Да! А что такого?
— Мы могли бы пойти на парад, у папы билеты будут, а вечером…
— На парад? Пойдем, когда не у папы, а у тебя билеты будут. — А вообще, стоять около трибуны?..
Он уже уловил недобрый тон ее вопроса; — Не обязательно!
— Смотреть, как корячатся, лезут на мавзолей деятели коммунистической партии, и умиленно улыбаться? Такой радости я не заслужила!
— Хорошо, хорошо! — поспешил прервать ее Володя. Главное— не допустить вспышку.
А вспышка легко могла возникнуть. Надя была все еще под впечатлением разговора с Арутюновым. «Новые пришли, выпустили уголовников, а Воркута все еще существовала, полна лагерей. Амнистии политическим никто не давал, и пересмотры двигались куда медленнее, чем в свое время аресты. Тем редким счастливчикам, кому удавалось освободиться, еще предстояли ссылка и поражения в правах, (черт с ними, с поражениями, подумаешь, в выборах не участвовать! Провались они!). Конечно, выпускать всех подряд, может, и не следовало. Тех, кто прилип к немцам в оккупации, всякие полицаи и зондеркоманды, они были, что и говорить! Но что общего между ними и старой Антониной Козой, Зубстантив, тихой и скромной Софьей Самойловной Ласкиной, врачом Миловидовой, обвиненной в соучастии в убийстве сына Горького, которого она и в глаза не видела ни разу? А простые солдаты, попавшие в плен вовсе не по своей вине? Да разве всех перечтешь? Их тысячи тысяч!