История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек
Шрифт:
— Веришь ли? Сама не знаю.
— Так уж и не знаете?
— Скорее всего за то, что мужа своего очень любила.
— Ну… — с недоверием протянула Надя. — За это не сажают.
— Еще как сажают-то! — вмешалась Пионерка. — За мужей, я знаю точно, многие пострадали. — Она перелезла через Муху и села рядом. — Мне рассказывали, до войны целые этапы одних жен были.
«Верно, туда угнали и маму Ксаны Триумфовской», — почему-то решила Надя.
— Мужик наворочает делов, а баба с ним тоже в ответе. Муж да жена одна сатана, — продолжала Пионерка. (Муха объяснила, что свое прозвище
— Права, правду говоришь, муж да жена одна сатана, — с грустью согласилась Космополитка.
После такого разговора Надя даже зауважала эту Соболь. «Пострадать за любовь! Так возвышенно, так романтично!» — казалось ей.
Тем временем голод и холод с каждым днем все сильнее заявляли о себе. Давно подъелись запасы, у кого были. Хлеб съедался до крошки, и баланда не оставалась в мисках. Надя, давясь, съедала кусок ржавой селедки и, ненавидя ее всей душой, клялась себе, если будет когда-нибудь на свободе, никогда, никогда не станет есть селедку. Сено уже не спасало от холода нижних, зечки мерзли, особенно по утрам. Верхний ярус тоже сдвинулся поплотнее к середине, изо всех щелей несло холодом. Зима наступала с севера, куда двигался этап.
Первой подняла голос Манька Лошадь. Она и впрямь была похожа на лошадь. Лицо узкое и длинное, широко посаженные темные выпуклые глаза с бахромой прямых, очень густых ресниц и безгубый большой рот с крупными зубами — точь-в-точь лошадиная морда.
На исходе была вторая неделя, когда во время «молебна» Манька тяжело прыгнула с нар и подошла вплотную, подбоченившись, к конвоиру. Вид у нее был грозный и решительный настолько, что конвоир отпрянул и схватился за свой автомат.
— Назад! Не подходи близко, стрелять буду! — заблажил он, видимо, испугавшись.
— Кому ты нужен! — с видом глубочайшего презрения сказала Манька и сплюнула окурок на пол. — Мы требуем начальника конвоя! — заявила она.
— Чего еще?
— Не твоего ума дело, — смело нагрубила ему Манька, безошибочно угадывая в нем новичка. Она уверена, победа будет за ней. Он почти мальчишка-новичок, она — старая профессиональная воровка-рецидивистка.
— Не позовешь, откажемся от пищи, объявим голодовку!
— По мне хоть все вы тут провалитесь, — рявкнул один из них и злобно заколотил потолок кувалдой.
Но Манька не сдавалась. Она встала рядом с нарами, где он работал кувалдой, сложила на груди руки, перебирая тонкими, холеными пальцами.
— Я долго тут стоять буду? — заорал солдат-раздатчик. — Берите миски и кончай базар!
— Бунтуешь, значит? — спрыгнув с нар, крикнул ей конвоир, на всякий случай сохраняя дистанцию между собой и Манькой. — А за бунт знаешь что с вами будет?
Надя похолодела: отказаться сейчас от хлеба с кипятком было совершенно немыслимо, да и баланду с селедкой уже никто не швырял обратно.
— Выведем в лес, да перестреляем, как собак! — закипел яростью конвоир.
— А ху-ху не хо-хо? — в ответ раздалось дружное с верхних нар.
— Да что вы, бабы, взбесились? Чего вам надо-то? — уже примирительно спросил раздатчик.
— А то, что положено! Топить надо в теплушках!
— Вот-вот вспыхнет эпидемия, — кричали с левой стороны.
— Вы угля не даете, да еще расстрелом угрожаете!
— А-а-а, — облегченно протянул конвоир. — Так бы сразу и сказали! — И еще для порядка поколол охапку сена на полу. После всех процедур, уже вылезая из вагона, он обернулся.
— Дадим угля!
— Хоть мелкого, но до…! — ответили ему хором воровки.
— Во оторвы! — с восхищением замотал головой конвоир и задвинул дверь.
Непременный атрибут всех тюрем и этапов «Друг Параша» выносилась на стоянках до «молебна», раз в сутки. Обязанность не из приятных, но шла нарасхват. Игнорировали парашу только зечки в законе и кое-кто из пожилых, кому не под силу было тягать увесистую посудину. Остальные с удовольствием выбирались из вонючего вагона, всем хотелось дыхнуть свежим воздухом, а заодно и узнать, где стоим, где находимся. В очередной вынос конвоир не отпустил женщин.
— Идите за мной, — и пропустил их вперед, вдоль вагонов. Куда их повели, никто не знал, потому что другой охранник поспешил задвинуть дверь и заложил засов. Гадали всякое: может быть, отвечать за Манькину дерзость? И только Пионерка угадала.
— За углем их повели, к паровозу.
И точно. Вскоре женщины вернулись, с трудом таща ведра, полные угля. Ссыпали в угол около «буржуйки» и пошли еще раз. Потом сходили за дровами. Уголек без дров не разожжешь нипочем.
Больше часу бились старожилы, безуспешно стараясь затопить печурку, и наконец уголь затлел и разгорелся. Оживились зечки. Оказалось, так мало надо, чтоб поднять настроение. Всего-навсего тепло. Приятно было смотреть на раскаленные докрасна чугунные бока «буржуйки». Жизнь уже не казалась безнадежно пропащей.
— Вы особо уголек не сыпьте, понемногу. Вертухай хороший попался, а другой ни в жизнь не поведет! — предостерегла Пионерка.
— В натуре, понемногу! Нечего Ташкент устраивать. Иной хмырь попадется, зимой снегу не выпросишь, — поддержала Муха.
Скверно было то, что ничего нельзя увидеть. Высоко от пола маленькое окошко с прутьями, да еще труба от буржуйки туда просунута, теперь уже горячая, рукой не тронешь. Однако через некоторое время зечки все же приноровились по очереди смотреть в просвет меж прутьев и трубой. Пододвинули к окну парашу, перевернули крышку и вставали на нее. Тогда можно было смотреть на Божий свет и сообщать о виденном, не забывая при том, что каждый миг крышка могла перевернуться.
— Девочки! Свободы не видать, подъезжаем к Кирову, — доложила хорошенькая голубоглазая воровка, обритая наголо, по прозвищу Лысая. (Не за вшивость, — объяснила всезнающая Муха. — У мужиков в бараке попутали.)
— Киров! Бывшая Вятка! Туда и до революции нашего брата гнали, до сих пор остановиться не могут, — сказала одна политическая, седая, статная женщина, Надина тезка, тоже Надежда, по отчеству Марковна.
Манька Лошадь, гордая своей победой, важно вставила свое:
— Пересылка тут, этапы формируют на север, кого в Архангельскую область, Каргополаг, кого в Коми: Печору, Инту, Кожву, Воркуту.