История Османской империи. Видение Османа
Шрифт:
Травма, нанесенная поражением в Балканских войнах, убедила турок в том, что они должны отстоять Анатолию любой ценой или умереть. Такой императив имел далеко идущие демографические последствия. Так, земли, не по своей воле покинутые армянами Анатолии, были заселены беженцами-мусульманами с Балкан, которые сами всего лишились. Обмен беженцами между Грецией и Турцией, имевший место после заключения Лозаннского договора, стал последней фазой исхода мусульман из бывших османских территорий, которые теперь находились в руках христианских национальных государств или, как в случае с Советским Союзом, откровенно атеистических. К 1923 году численность населения территорий оставшихся от Османской империи (т. е. Турецкой Республики) не превышала 13 млн человек, из которых 98 процентов были мусульманами. Перед Первой мировой войной население на 80 процентов было мусульманским. С исчезновением христианских общин, значительная часть которых проживала в городах, доля сельского населения страны увеличилась: если перед войной, доля жителей городов с населением более 10 000 человек сотавляла 25 процентов от общей численности, то после войны этот показатель снизился до 17 процентов.
Официальные данные переписей, проведенных в Османской
Хотя мусульманское большинство Турции включало в себя довольно многочисленные мусульманские общины курдов, арабов, черкесов, грузин, абхазов, лазов, албанцев и прочих, но когда на смену империи пришла республика, в стране несомненно преобладали этнические турки. Как только халифат был столь безапелляционно отменен, исламизм утратил свою значимость: было определено, что страна пойдет по светскому пути развития и что религии будет отведено место только в частной жизни граждан. Медленно вызревала идея, согласно которой турки считались избранным народом новой республики, но что эта новая республика (преемница Османской империи) создана не для того, чтобы подогнать под один стандарт национальные особенности всех ее народов — просто эти особенности должны соответствовать выдвигаемым республикой требованиям. В своей конечной форме эта доктрина была результатом политической и общественной мысли, опиравшейся на давно существующие особенности османско-турецкой культуры, а также на западные идеи и свойственный той эпохе прагматизм.
В правовой и административной сфере, религия, а не этническое происхождение всегда являлась главным признаком османского подданства. Так, в списках налогоплательщиков, а сбор налогов всегда был основной задачей османской бюрократии, единственным средством определения национальности являются записанные в них имена: об этнической принадлежности налогоплательщиков можно было догадаться, предположив, что имена, которые они носят (например, славянские, греческие, армянские или турецкие), в точности отражают их происхождение. Но еще более очевидным было то, что люди со славянскими, греческими и армянскими именами являются христианами, а люди с турецкими именами — мусульманами. На самом деле представители османской династии считали себя потомками тюркского рода Огыз, и с давних времен существовало чувство принадлежности к тюркам, но с XVI века династия перестала упоминать об этом аспекте османской национальной идентичности. Тогда подобные упоминания стали неуместными, так как в это время были повержены другие династии, которые тоже считали, что их предками были выходцы из Центральной Азии. Этнические категории использовались и в османской литературе, где термины «турок», «курд» и «араб» обычно применялись как уничижительные, а часто несли и такие более конкретные значения, как «невежественный» или «бесчестный». Иногда словом «турок» называли сбившихся с пути истинного, тех кто противился диктату государства, таких, какими в XVI веке были сторонники шаха Исмаила из династии Сафавидов, или тех, кто в XVII веке поднимал восстания против центрального правительства. Путешественник XVII века Эвлия Челеби называл турецких крестьян, с которыми он встречался во время своих путешествий, «безмозглыми турками».
Способность проникнуть в суть явлений, которой обладали те, кто в конце XIX начале XX века исследовал турецкое прошлое, открыла доступ к основам турецкой культуры и привела к появлению более позитивной идеи «турецкости». В этом им помогли западные востоковеды, которые в течение некоторого времени уже занимались изучением истории «экзотических» народов, их расового происхождения и их языков. Османская пресса приводила доводы в пользу того, чтобы сделать язык более «турецким», удалив из него персидские и арабские заимствования. Издавались словари и грамматики, а также книги по географии и истории турок. Младотурок Намык Кемаль, патриотические произведения которого, судя по всему, вдохновили Мустафу Кемаля, видел в турках наследников славного прошлого, а не авангард зарождавшегося государства. Султан Абдул-Хамид II высоко ценил тех подданных, в жилах которых текла «чистая турецкая кровь», и уважал клан Рамазаногуллары, который укреплял свои позиции в провинции Адана в течение всего пребывания Анатолии в составе Османской империи. По мнению его современника, политика Ахмеда Кевдет-паши, «подлинная сила Блистательной Порты заключена в турках. Благодаря чувству долга, которое является чертой их национального характера и своей вере, они готовы пожертвовать жизнью ради династии Османов и умереть за нее все до единого. Поэтому вполне естественно то, что они представляются более достойными, чем другие народы Блистательной Порты».
Революция 1908 года скорее ставила себе целью спасти остатки Османской империи, нежели создать национальное государство. В первые годы XX столетия «турецкость» упоминалась в документах КЕП скорее как основа для политического сотрудничества, чем как абстрактная идея, но затем ее значение было преуменьшено. И только после событий 1908 года интеллектуалы сочли возможным продолжить исследование этой концепции. В больших количествах стали появляться культурные и патриотические общества, в названиях которых присутствовало слово «турок». Представление о том, что «турецкость» можно вырвать из османского контекста, пришло из-за рубежа, от российских интеллектуалов-мусульман, которые были этническими турками (у них были тюркские корни, а значит они являлись турками в большей степени, чем граждане Турецкой Республики), и пытались найти основу для своей собственной идентичности в сумятице последних десятилетий Российской империи. Некоторые из них поселились в Стамбуле и оказывали огромное влияние на турецких интеллектуалов Османской империи, демонстрируя им, что турецкая идентичность может выходить за рамки Османской империи. Характерной чертой этой новой идентичности было обращение к этническим туркам, жившим за пределами Османской империи, в Китае, Иране, Ираке и особенно в России, которые также боролись с империализмом. В качестве политической программы этот «пантуркизм» играл довольно незначительную роль в Османской империи, скорее существуя в воображении тех, кто имел склонность к романтическим мечтаниям. Он ненадолго пережил империю и в 1921 году был недвусмысленно осужден Мустафой Кемалем. В правящих кругах Османской империи его самым ярым сторонником был Энвер-паша. Он был совершенно покорен этой идеей и закончил свои дни в 1922 году, на территории сегодняшнего Таджикистана, где он возглавлял мусульманские силы, сражавшиеся с Красной Армией.
То что идея «турецкости» вполне применима для стимуляции национального самосознания, стало ясно после Первой мировой войны, когда обнаружилось «предательство» других народов (по крайней мере христианских) Османской империи. Представление о том, что территория, оставшаяся от империи (Турция) должна стать для турок родиной, оказалось несравненно устойчивее, чем идея «пантуркизма». Турецкий национализм как политическая сила, планомерно взращивался и насаждался среди населения с помощью стального кулака (крушившего оппозицию и политическое инакомыслие) в бархатной перчатке (в виде всеобщего образования и обязательной воинской повинности). В первые годы существования республики интеллектуалы-националисты упорно пытались определить ценности, которые можно было бы привить людям с тем, чтобы гарантировать их максимальную лояльность новому турецкому государству и в то же самое время узаконить создание этого государства.
Включение курдской национальной идентичности в состав турецкой, является поучительным примером и представляет собой крайнюю форму, которую приобрело стремление заново определить национальный состав населения Турецкой Республики, с целью сделать его полностью турецким. Севрский договор 1920 года допускал создание Курдского государства, но в подписанном спустя три года Лозаннском договоре об этом не было никаких упоминаний. Такая же судьба постигла и более ранние планы создания местной курдской автономии. В провозглашенной в 1924 году конституции новой республики об этом не было сказано ни слова. Ни одна делегация, представлявшая интересы побежденной Османской империи, не была приглашена на переговоры, которые привели к заключению Севрского договора. На мирной конференции в Лозанне, делегацию турецких националистов возглавлял министр иностранных дел республики, Исмет (Инёню). Распад империи разрушил связи, объединявшие турок и курдов (султанат, исламское право и халифат), а современная светская Турция, которую надеялся создать Мустафа Кемаль, не могла проявлять сочувствие к автономной этнической группе, лидеры которой были накрепко привязаны к старым традициям: их нужно было силой втащить в новую эпоху. Принцип равенства всех граждан, без каких-либо различий, дал идеологическое обоснование политике создания однородной нации и таким образом курды становились турками по определению.
Значение «турецкости», этого краеугольного камня современного турецкого государства, зачастую неправильно понимают те, кто не может осознать, что это не показатель этнической принадлежности, а обязательство быть членом «воображаемой» турецкой нации, в которой все должны быть равны. Поскольку единственными меньшинствами, всегда признаваемыми османским государством, были немусульмане, курды (как мусульмане и граждане Турецкой Республики) считались такими же турками, как и любой чистокровный турок. Поэтому признание Европейским союзом того, что курды являются национальным меньшинством, воспринимается многими турками с непониманием.
Так называемый мятеж шейха Саида, вспыхнувший в феврале 1925 года севернее Диярбакыра, был только первым из целой серии мятежей, которыми были охвачены курдские провинции в период между этой датой и 1930 годом. Он ускорил принятие сурового закона о поддержании общественного порядка, который впоследствии использовался для усмирения политических противников Мустафы Кемаля и его ближайших сподвижников. Начиная с 1923 года возможность организации восстания обсуждалась в одной из подпольных курдских группировок. Отмена халифата была только одной, но не единственной причиной недовольства, высказанной мятежниками, которых в 1924 году допрашивали британцы. Помимо этого, незадолго до мятежа было запрещено использование курдского языка в общественных местах. Использование турецкого языка в учебных заведениях лишало курдов возможности получить образование. Из книг по географии было изъято слово «Курдистан», а турецкие солдаты, совершавшие налеты на курдские деревни, забирали домашних животных и продукты, ничем не возмещая нанесенный ущерб. Восстание началось 13 февраля, когда десять соплеменников Накшбанди Шейха Саида из Палу отказались сдаваться жандармам, получившим приказ их арестовать по обвинению в преступлении, которое официальное руководство называло «бандитизмом». Патовая ситуация затянулась на три недели, в течение которых несколько курдских племен оказали поддержку мятежникам и к 7 марта, взяли в осаду Диярбакыр. Волнения охватили обширные районы восточной Малой Азии, находившиеся к западу от озера Ван. Местное ополчение оказалось неспособным подавить мятеж, и было введено военное положение, но когда и это не помогло, в район волнений отовсюду были направлены войска, которые и ликвидировали сопротивление, пролив много крови. Осаждавшие Диярбакыр сдались 15 апреля, а в конце мая с волнениями было покончено. Этот мятеж (который был и курдским, и исламистским по своему характеру) стал ответом на последствия перемен. В тот период шейхи, которые были крупными землевладельцами этого региона, испытывали мрачные предчувствия, связанные с опасениями того, что они станут жертвами республиканской революции. Многие курды были повешены, многие другие депортированы в западные районы. Сообщалось, что турецкая армия понесла больше людских потерь во время подавления мятежа шейха Саида, чем во время войны за независимость.