История первая: Письмо Великого Князя
Шрифт:
Как там было в известном фильме?
«… Пrощайте, милый гrаф!..
Но всё-таки, я пrав или не пrав?»
Впрочем… почему, интересно, самому Сифу имя дали в честь Великого князя? Не в честь Государя-батюшки…
Так что — будем считать — «пrав». Но — нет сил спросить… Проще смотреть в окно, на потрясающую снежную равнину облаков и стараться вообще ни о чём не думать. Ни о Расточке, ни о собственном решении, ни об отце Димитрии с его благословением «спрашивать и отвечать».
Долгое бездействие под тихий гул мотора усыпляло, и вскоре Заболотин, взглянув на Сифа, обнаружил, что мальчик
Что же, пусть спит. Впереди ждёт мало приятного…
Заболотин вздохнул и откинулся в кресле. Пальцы привычно забарабанили по подлокотнику марш Московского Лейб-гвардейского полка.
— Вас беспокоит предстоящее путешествие? — поинтересовался Великий князь, обернувшись.
— Не сильно, — качнул головой полковник. — Разве что сама перспектива снова побывать в Заболе. Все эти… — неопределённый жест, — воспоминания…
— Это да, — Иосиф Кириллович вздохнул, вспоминая что-то своё. — Но ради этого мы и летим: чтобы не повторилось. Ну да ладно, — он достал портативный компьютер и погрузился в чтение каких-то документов. Спокойно и совершенно естественно — он весь такой был. Что дела, что жизнь. Что разговоры, что работа.
Заболотин снова огляделся и остановил взгляд на затылке одного из князевых телохранителей. Второй сел поодаль, через несколько сидений, и ещё зачем-то повернулся к напарнику спиной, словно первоклашки, ей-Богу… Правда, приглядевшись, Заболотин понял, в чём дело, и сравнение с первоклашками перестало казаться столь несуразным. Бойцы элитной части Лейб-гвардии, которая и сама по себе считалась элитой, азартно резались в морской бой. Впрочем, чем им ещё заняться, находясь на высоте десяти тысяч метров? От какой опасности защищать?.. Особенно если вспомнить, что и экипаж самолёта — специфический. Соответствующий.
— Как звать, бойцы? — поинтересовался полковник. Оба немедленно поглядели на него — а лица были смутно-знакомы. Вроде и узнаёшь, а кто — сказать не можешь. Может, даже просто обманулся… Хотя знакомых Заболотину близнецов было немного. А бойцы были именно что близнецами — не отличить почти, только у одного шрам убегал под короткую светлую чёлку. Вот и разгадка одинакового роста да одинаковых движений…
Но тут близнецы переглянулись, как Заболотину почудилось — слегка смущенно, и сидящий у иллюминатора вдруг отозвался:
— Да Филиппом Краюхиным, вашбродь. Хотя если перепутаете с Лёшей — не обижусь…
Полковник вгляделся в лица, столь схожие между собой, и невольно ахнул:
— Боже мой, и вправду Краюхи! Ребят, а ведь я вас, наверное, отличить теперь смогу… — он покосился на рваную полосу шрама на лбу Филиппа. Шрам шел от виска по брови и прятался в волосах. Задетая им бровь была неестественно изломана, видимо, разрез после операции неудачно стянулся, и создавала ощущение, что парень всё время недоверчиво удивлён.
— Вы нас всё равно путали, — усмехнулся Филипп, ничуть не обижаясь на взгляд. — И со шрамом, и без шрама.
— Ну как вам сказать… — Заболотин ещё раз вгляделся в лица близнецов.
— А как есть скажите! — отозвались те хором.
— Наверное, потому что никак не мог запомнить, кто был ранен, — с покаянным вздохом объяснил полковник под смех братьев. — Теперь постараюсь.
— А вы почти такой же, вашбродь, как и были, — заметил Алексей. — Поменялся Индеец, но не вы.
— Может… а вы — поменялись. Или мне это только кажется?
— Это всё шрам, вы его на войне просто не замечали, — подозрительно легко отмахнулся Филипп. — Как будто в госпитале мне его начисто залечили.
Объяснение мало походило на правду. Шрам Заболотин замечал, но не в этом было дело. А в том, что снайперы стали… телохранителями. Слишком резкая смена дистанции действия.
Изменения были и тогда — когда Филипп из госпиталя вернулся, и братья стали ещё более неразлучны, чем раньше. Алексей стал постоянным «первым номером», но, признаться, Заболотину было не до того. Поменялись масштабы, и вместо одной роты оказался целый батальон, как обычно, в общем-то, мотающийся с задания на задание с недолгими перерывами — так, вздохнуть, сжать зубы, взять себя за шкирку и дальше воевать. И где-то впереди — дивизия Равелецкого, чей выход из окружения надо будет обеспечивать, в Женич всё не возвращается, хотя обещал…
Потом уже пришло невесёлое известие: в отставку его отправили, в Россию — лечиться. С тех пор, кстати, о подполковнике ничего слышно не было, даже в Лейб-гвардии, где сходились все военные слухи. А тогда… тогда это просто означало, что выслушивать советы вечно раздражённого капитана Аркилова — безусловно, разумные, но произнесённые таким тоном, что больше хочется некультурно, по-солдатски так плюнуть в рожу, а не слушать, — а ещё, наряду со всеми этими рядовыми офицерскими проблемами оставался ещё и маленький бандит Сивкой и его оставшиеся попытки. Четыре, три… Две…
Когда Индеец оклемался после атаки на базу, несколько дней всё было тихо. Мальчик мучился какой-то мыслью внутри себя, и ему не было дела до ненавистного капитана. Но потом, когда марш-бросок был закончен и батальон оказался на новой укромной базе далеко от основной линии фронта, «всё вернулось на круги своя»: мальчик окончательно пришёл в себя, сориентировался, разобрался в обстановке — и снова пошли «покушения». Хотя, в общем-то, без кавычек покушения. Но, не слушая никаких возражений бойцов, Заболотин запретил им вмешиваться, сам затрудняясь объяснить, почему. Может, потому что не верил? Не хотел верить, что Индеец… всерьёз, не остановится?..
Впрочем, несмотря на запрет, бойцы регулярно притаскивали за шкирку мальчишку, который то мину спереть пытался, то гранату, то смастерить что-то этакое, своё, с убойной, с его точки зрения, силой — правда, с точки зрения маленько более опытного в этом деле Заболотина, самодельная мина была более опасна самому юному «убийце». Нет, солдаты уверяли, что не вмешивались в происходящее: Бог с вами, вашбродь, хотите помереть — помирайте, хотя, конечно, нам бы этого не хотелось. Просто вертелся, понимаете ли, под ногами, мешался… Да и опасно, вдруг подорвёт… да нет, не вас, что вы, вашбродь, мы помним, что вы запретили вмешиваться. Вдруг себя подорвёт? Вам же жаль ребёнка? Вот мы его и, это, спасли.