История покойного Джонатана Уайлда великого
Шрифт:
За обедом не произошло ничего особо примечательного. Разговор (как принято в учтивом обществе) шел главным образом о том, что они кушали сейчас и что им доводилось кушать недавно. При этом джентльмен из военных, служивший когда-то в Ирландии, дал им весьма обстоятельный отчет о новом способе жарить картошку, а прочие собеседники – о других блюдах. Словом, беспристрастный наблюдатель заключил бы из их разговора, что все они рождены на свет для одного лишь назначения – набивать себе животы; и в самом деле, это было если не главной, то самой невинной целью, какую могла преследовать природа, сотворяя их.
Как только убрали со стола и дамы удалились, граф предложил перекинуться в кости; и когда вся компания согласилась и кости тут же принесли, граф взял ящик и спросил, кто пойдет против него. Но никто не откликнулся, так как все, наверно, полагали, что у графа в карманах более пусто, чем было на деле, ибо этот джентльмен (вопреки тому, в чем он с таким жаром поклялся мистеру Уайлду) со времени своего прибытия к мистеру Снэпу отправил в заклад кое-какое серебро и теперь имел в наличии десять гиней. Поэтому граф, видя замешательство своих друзей и, вероятно, догадываясь о причине, вынул из кармана эти гинеи и бросил их на стол; тогда (увы, такова сила примера) все остальные стали извлекать свои капиталы, и тут, когда перед взорами забрезжила значительная сумма, игра началась.
Глава XIII
Глава, которой мы чрезвычайно гордимся, видя в ней поистине наш шедевр. Она содержит в себе чудесную историю о дьяволе и неподражаемо изящную сцену, в которой торжествует честь
Читатель, будь он даже игрок, не поблагодарил бы меня за точный отчет об успехах каждого из наших героев; достаточно будет сказать, что игра шла до тех пор, пока все деньги не исчезли со стола. Унес ли их сам дьявол, как заподозрили некоторые, я не берусь определить; но было крайне удивительно, что, по заявлению каждого, они все проиграли. и никто не мог понять, кто же выиграл, если не дьявол.
Хотя вполне возможно, что исконный враг рода человеческого получил некоторую долю добычи, однако едва ли ему досталось все, поскольку в значительном выигрыше был, как полагают, мистер Бэгшот, несмотря на его уверения в противном, – ибо несколько лиц видели, что он частенько опускал деньги в карман. Эту догадку подтверждает также и то обстоятельство, что степенный джентльмен – тот самый, что служил отечеству на двух почетных поприщах, – в тот день, не желая полагаться на одно лишь свидетельство своих глаз, неоднократно запускал руку в карман вышеназванного Бэгшота, откуда (как он на то намекает в опубликованной им впоследствии апологии своей жизни) [47] он, может быть, и вытянул несколько монеток, но все же, по его уверению, там оставалось еще немало. В пылу игры Бэгшот долго не замечал, как сей джентльмен удовлетворял таким путем свое любопытство, и, только собравшись уже уходить, обнаружил это тонкое упражнение в ловкости; тут он в бешенстве вскочил со стула и закричал:
47
Он издал ее не самостоятельной книгой, в подражание некоторым подобным лицам, а в виде судебных отчетов, показаний и т. д., куда следовало бы включить все апологии жизней плутов и шлюх, опубликованные за последние двадцать лет. (Примеч. автора.) Неприкрытый намек на автобиографию К. Сиббера
– Я думал, что нахожусь среди джентльменов и людей чести, но, черт меня возьми, в нашу компанию, я вижу, затесался карманник!
Оскорбительный звук этого слова не на шутку взволновал всех присутствующих, и все они выказали не меньше удивления, чем выразила бы Конвокация [48] (к прискорбию, уже не заседающая в наши дни), услышав, что в зале находится атеист; но особенно задело оно джентльмена, в которого метило, хотя и не было прямо к нему адресовано. Он тоже вскочил со стула и с яростью в лице и в голосе спросил:
48
Конвокация– собор духовенства Кентерберийской и Йоркской епархий. В 1717—1852 гг. не созывались.
– Вы имеете в виду меня? Чума вас возьми, подлец вы и мерзавец!
За этими словами тотчас пошли бы в ход кулаки, если бы не вмешались присутствующие и силой не развели противников. Прошло, однако, много времени, пока их убедили снова сесть; когда же наконец это было благополучно достигнуто, мистер Уайлд-старший, добродушный пожилой человек, посоветовал им пожать друг другу руки и быть друзьями; но джентльмен, который подвергся оскорблению первым, наотрез отказался и поклялся, что «негодяй заплатит ему кровью». Мистер Снэп горячо одобрил его решение, утверждая, что эта обида отнюдь не из таких, чтобы человек, называющий себя джентльменом, мог с ней примириться, и если его друг не намерен должным образом взыскать за нее, то он, Снэп, не произведет больше ни одного ареста в компании с ним; что он всегда смотрел на него как на человека чести и не сомневается, что таковым он и покажет себя; и что, случись такое с ним самим, его ничто не убедило бы спустить обиду без надлежащего удовлетворения. Граф высказался в том же смысле, и сами противники пробормотали несколько выразительных слов о своих намерениях. Наконец мистер Уайлд, наш герой, медленно поднявшись со стула и сосредоточив на себе внимание всего общества, заговорил так:
– Я с бесконечным удовольствием выслушал все, что два джентльмена, говорившие последними, высказали о чести. Никто, конечно, не может придавать этому слову более высокий и благородный смысл или больше ценить его неоценимое значение, чем я сам. И если нет у нас наименования для этого понятия в нашем особом словаре, то выразим пожелание, чтобы оно появилось. Честь поистине составляет существенное качество джентльмена – качество, которым ни один человек, показавший себя великим на поле битвы или (как выражаются иные) на большой дороге, не может не обладать. Но, увы, господа, разве это не прискорбно, если слово, означающее столь высокий и доблестный образ действий, применяется настолько неопределенно и по-разному, что едва ли два человека понимают под ним одно и то же? Не разумеют ли иные под честью доброту и гуманность, которую слабые духом зовут добродетелью? Так что же получается? Неужели мы должны отказать в ней великим, храбрым, благородным – разрушителям городов, разорителям провинций, завоевателям царств? Разве не были они людьми чести? А между тем они презирали перечисленные мною жалкие качества. Далее – многие (если я не ошибаюсь) в свое понятие о чести включают и честность. И что же – в таком случае тот, кто удерживает у других имущество, являющееся по закону или, может быть, по справедливости их собственностью, или кто благородно и смело отбирает у них эту собственность, – что же, он не человек чести? Упаси меня бог сказать такую вещь в нашем или в каком-нибудь другом порядочном обществе! Разве честь – это правда? Нет, не ложь, исходящая от нас, а ложь, обращенная к нам, оскорбляет нашу честь! Может быть, тогда она состоит в том, что толпа называет главными добродетелями? Предположить это значило бы оскорбить вас подозрением в неразумии, ибо мы видим каждый день очень много людей чести, у которых нет никаких добродетелей. В чем же тогда сущность слова «честь»? В нем самом – и только! Человек чести – это тот, кого называют человеком чести; пока его так называют, он таковым и является, – но не долее того. Подумайте, ведь ничто совершаемое человеком не может ущемить его честь. Посмотрите вокруг, что делается в мире: плут, пока процветает, – человек чести; когда он в тюрьме, на суде, в петле – тогда, простите, нет. Откуда же такое различие? От его действий оно не зависит: зачастую они были так же широко известны в пору его процветания, как и после. Зависит оно только от того, что люди – то есть члены его партии или шайки – в одном положении называют его человеком чести, а в другом перестают его так называть. Теперь посмотрим: чем же мистер Бэгшот задел честь джентльмена? Он назвал его карманником, и это, если прибегнуть к косвенным и очень сложно построенным рассуждениям, пожалуй, может показаться несколько обидным для его чести в самом тонком смысле этого слова. Итак, условно допуская, что чести джентльмена был нанесен некоторый урон, предложим мистеру Бэгшоту дать ему удовлетворение: пусть он вдвойне и втройне оплатит эту косвенную обиду, заявив прямо, что считает джентльмена человеком чести.
Джентльмен сказал, что он согласен передать свое дело на суд мистера Уайлда и примет любое удовлетворение, какое тот признает достаточным.
– Пусть он сперва вернет мне мои деньги, – сказал Бэгшот, – и тогда я от всей души назову его человеком чести.
Джентльмен тогда возразил, что чужих денег у него нет, и это подтвердил Снэп, заявив, что все время не спускал с него глаз. Но Бэгшот стоял на своем, пока Уайлд в самых крепких выражениях не поклялся, что джентльмен не взял ни единого фартинга, и добавил, что всякий, кто станет утверждать обратное, тем самым обвинит его, Уайлда, во лжи, а он этого не спустит. И вот, столь сильно было влияние этого великого человека, что Бэгшот тотчас смирился и совершил требуемую церемонию. Так благодаря тонкому посредничеству нашего героя благополучно разрешилась эта ссора, которая грозила принять роковой оборот и, поскольку разгорелась она между двумя такими лицами, крайне ревниво относившимися к своей чести, несомненно привела бы к самым ужасным последствиям.
Мистер Уайлд, надо сказать, был несколько заинтересован в деле, так как сам задал джентльмену эту работу и получил львиную долю добычи; что же касается показаний в его пользу мистера Снэпа, то они явились обычным проявлением дружбы, которая в своем пламенном горении часто доходила у этого достойного человека до подобных высот. Его неизменным правилом было, что ему, маленькому человеку, не зазорно ради друга пойти на небольшую передержку. [49]
49
Передержка на жаргоне означает – лжесвидетельство. (Примеч. автора.)
Глава XIV,
в которой история величия развивается далее
Когда ссора таким образом улеглась, а игра по указанным выше причинам кончилась, компания снова вернулась к самой веселой и дружественной попойке. Пили за здоровье, пожимали друг другу руки и признавались в самой полной любви. Всему этому ничуть
не служили помехой замыслы, которые каждый обмозговывал тайком и намеревался исполнить, как только крепкие напитки кое-кому затуманят голову. Бэгшот и джентльмен собирались обокрасть друг друга; мистер Снэп и мистер Уайлд-старший раздумывали, где бы еще выискать должников, чтобы с помощью джентльмена взять их под стражу; граф надеялся возобновить игру, а Уайлд, наш герой, замышлял убрать Бэгшота с дороги или, как выражается чернь, при первой же возможности отправить на виселицу. Но ни один из этих великих замыслов нельзя было осуществить немедленно, ибо мистера Снэпа вскоре вызвали по срочному делу, потребовавшему помощи мистера Уайлда-старшего и одного его приятеля; а так как мистер Снэп не питал излишнего доверия к графским пяткам, с проворством которых он уже однажды познакомился, он объявил, что пора «навесить замок». Здесь, читатель, если ты не возражаешь, мы, поскольку нам не к спеху, остановимся и проведем образное сравнение. Как после охоты осторожный егерь загоняет своих быстроногих гончих и они, свесив уши и хвост, угрюмо плетутся к себе в конуру, он же, пощелкивая арапником, не считаясь с их собачьим упорством, следует за ними по пятам и, убедившись, что все они в целости и на месте, поворачивает ключ в замке, а потом удаляется туда, куда его зовет какое-нибудь дело или потеха, – так, заплетающимся шагом, с пасмурными лицами, поднимались граф и Бэгшот в свою комнату или, скорей, конуру, куда сопровождали их Снэп и его приспешники и где Снэп, убедившись, что они на месте, с удовлетворением запер за ними дверь, а засим удалился. Теперь, читатель, мы, подражая достохвальному светскому обычаю, оставим наших друзей заниматься кто чем может и проследим благоприятные судьбы Уайлда, нашего героя, который в крайней своей нелюбви к довольству и успокоению – неотъемлемое свойство великих душ – не почил в благоденствии, а стал расширять свои планы. Это чудесное неуемное беспокойство, эта благородная жадность, возрастающая по мере утоления, есть первый принцип, или основное качество, наших великих людей, с которыми на их пути к величию случается то же, что с путешественником при переходе через Альпы или – если наша метафора кажется слишком далекой – при перевале с востока на запад в холмах близ Бата, где, собственно, и возникла у нас эта метафора. Он не видит сразу конечной цели своего путешествия; но, переходя от замысла к замыслу и от холма к холму и с благородным постоянством решив, как ни грязна дорога, по которой предстоит ему пробираться, все-таки достичь намеченной взором вершины, прибредет в конце концов… в какую-нибудь скверную харчевню, где не получит ни какого бы то ни было развлечения, ни удобств для ночлега. Мне думается, читатель, если ты когда-нибудь ездил по этим местам, то одна половина моей метафоры тебе достаточно ясна (да и вообще во всех таких сопоставлениях одна половина бывает обычно гораздо яснее другой); но поверь, если вторая кажется тебе не совсем вразумительной, то по той лишь причине, что ты незнаком с великими людьми и, не имея достаточного руководства, досуга или случая, никогда не задумывался о том, что происходит с теми, кто поставил себе целью достичь так называемого величия. Если бы ты учел не только большие опасности, которым повседневно подвергается на своем пути великий человек, но разглядел бы, как под микроскопом (для невооруженного глаза они невидимы), те крошечные крупицы счастья, которые достаются ему даже при свершении всех желаний, ты вместе со мною посетовал бы на несчастную судьбу этих великих людей, которых природа отметила таким превосходством, что остальное человечество рождается только им на пользу и корысть; и вместе со мною ты мог бы тогда воскликнуть: «Как жаль, что те, на радость кому и на выгоду все человечество трудится в поте лица, ради кого людей и рубят и крошат, разоряют и грабят и всячески уничтожают, – как жаль, что они получают столь малый доход от бед, причиняемых ими другим!» Что до меня, то сам я, признаться, причисляю себя к той смиренной части смертных, которые считают, что рождены на благо тому или другому великому человеку; и если бы я видел, что он черпает счастье в труде и разорении тысячи жалких тварей, вроде меня, то я бы с удовлетворением мог воскликнуть: «Sic, sic juvat!» [50] Но когда я вижу, как один великий человек умирает с голоду и дрогнет от холода среди сотни тысяч, страдающих от тех же бед ему в утеху; когда я наблюдаю, как другой превращает свою душу в презренную рабу собственного величия и она терпит худшие пытки и терзания, чем души всех его верноподданных; наконец, когда я подумаю, как уничтожаются целые народы для того лишь, чтобы пролил слезы один великий человек, – но не о том, что им истреблено так много, а о том, что больше нет народов, которые он мог бы истреблять, – тогда воистину я готов пожелать, чтобы природа избавила нас от этого своего шедевра и чтобы ни один великий человек никогда не рождался на свет.
50
Пусть ликует! (лат.)