История разведенной арфистки
Шрифт:
– А тебе и не нужно будет играть. Только присутствовать… просто быть среди других… Попробуй? Что ты теряешь? Сейчас во всем мире – бум, волна; все сходят с ума от мысли о возможностях, которые открываются в кино и на телевидении. Особенно у нас, в Израиле. Это таит в себе безграничные возможности. Давай, двигайся, пробуй. Ты встретишь новых людей, ты станешь частью жизни иных людей… а кроме того, заработаешь немного деньжат, которые отказываешься принять от нас. Чем еще ты хотела бы заниматься в Израиле? Снова и снова искать, где можно поиграть на арфе? Подумай, Н'oга, сестренка… Может быть, тебе на пользу пойдет, если ты на время отдохнешь от музыки? А она – от тебя… Вы обе этого заслужили…
9
День
– Пожалуйста, не огорчайтесь тем, что мы так долго терзаем вас, – извинялся кинооператор, – но этот эпизод очень важен для фильма… изменение наружного света, который меняет внешность снимаемого и длится в кадре несколько мгновений, а в процессе съемки – считаные минуты, является свидетельством того, что вы пробыли здесь весь день, превратившись полностью во внимание, и сможете освободиться лишь поздно вечером, придя к согласию и огласив ваш вердикт.
Другие участники массовки, по большей части не из Иерусалима, слонялись по спортзалу вперемежку с артистами, после того как одни кадры были уже отсняты, а другим эта процедура предстояла – непонятно, правда, когда. Но судья, прокурор, адвокат, свидетели и женщина, обвиняемая в совершении преступления, еще отсутствовали, предположительно, репетируя свои роли.
– Знаете ли вы хоть что-нибудь о содержании фильма? – спросила Н'oга отставного чиновника, который сидел возле нее в первом ряду.
– В общем виде. В агентство по найму они скорее удавятся, чем поделятся какой бы то ни было информацией, опасаясь, быть может, что человек решит сбежать в последнюю минуту. Поскольку участники массовки, не будучи профессиональными актерами, порою смущают воображение других свои восприятием действительности.
С наступлением сумерек два дополнительных источника света были установлены напротив жюри. Появилась облаченная в мантии процессия – обвинитель и защитник, а также судья, который тут же исчез в классной комнате, превратившейся ныне в судейскую. Двое дюжих мужиков в непонятных одеяниях, напоминавших униформу, провели скованную наручниками обвиняемую за спиною жюри – туда и обратно. Н'oга узнала в ней молодую женщину, которая утром отдала ей свой пахнувший духами красный шарф. На ней уже не было макияжа, лицо побелело, глаза обведены были черными кругами. Одежда на ней была серого цвета, передвигалась она медленно, словно вновь и вновь погружаясь в мысли о совершенном ею преступлении. Она вглядывалась в лица присяжных, и когда увидела красный свой шарф на шее одной из них, склонила голову и, кивнув, остановилась напротив, как если бы собиралась сказать что-то, но не произнесла ни слова. Однако страдание в ее глазах было столь правдоподобно, столь убедительно, что Н'oга испуганно стянула шарф вокруг шеи, как если бы напротив нее стояла не актриса, а измученный незнакомец, которого она знала когда-то в далеком прошлом.
– Что она сделала? – шепотом спросила она у отставного судьи после того, как обвиняемая удалилась.
– Убила своего мужа.
– Почему?
– Узнаете, посмотрев картину, – не без иронии ответил тот, – если она на самом деле увидит свет.
К этому времени все актеры исчезли в школьном классе, превратившемся в зал заседаний, но оператор не подал сигнала, позволявшего жюри поменять позицию. Подошло время произнести вердикт, поскольку заключительная часть судебной процедуры еще не началась. Несколько нарушая установленный порядок, дородный чиновник поднялся со своего места и с выражением глубокого удовлетворения провозгласил ответ на вопрос, который еще не был задан:
– Виновна.
Его патетическое
После чего режиссер повернулся к Н'oге и попросил ее подняться и огласить тот же вердикт.
– Виновна. – Она произнесла это просто и мягко.
Режиссер выглядел удовлетворенным и осведомился, в состоянии ли она произнести это по-английски.
Продюсер прошептал что-то на ухо режиссеру и тот спросил Н'oгу, знает ли она какие-либо еще языки.
– Да. Голландский… и немного немецкий.
Поначалу она смущалась, но затем собралась и повторила слово «виновна» на других языках.
10
Она собиралась навестить мать через пару дней после прибытия в Израиль, но Хони уговорил не торопиться. «Ты прилетела на три месяца, а не на неделю, так что переведи дух, приди в себя и акклиматизируйся». В течение двух последующих дней пустовавшая квартира усилиями брата и сестры была приведена в порядок, достаточный для того, чтобы их мать смогла к ним присоединиться для своего рода экскурсии. «Дай ей тоже пару дней, – твердил Хони, – чтобы она привыкла к новой ситуации, к тому, что ты тоже в Израиле, а я обещаю, что привезу тебя к ней, заехав за тобой в Иерусалим».
Она поняла, что эксперимент, на который он возлагал столько надежд, требует постоянной бдительности не только про отношению к их матери, но и к ней самой. Но после четырех дней пребывания в Иерусалиме она решила ускользнуть из-под контроля брата и обойтись при посещении Тель-Авива без его помощи.
Когда она вошла в сияющий опрятностью вестибюль дома престарелых, ей сообщили, что ее мать в настоящее время находится на концерте. Сначала она стояла у закрытой двери и слушала музыку в исполнении любительского струнного трио; затем, когда терпение ее истощилось, она тихонько приоткрыла дверь и встала у задней стены маленького полутемного зала, в котором – приблизительно – два десятка пожилых постояльцев давали концерт в честь своих друзей – скрипач, альт и виолончель исполняли трио Шуберта, теряя в этом процессе добрую половину нот. Музыканты заметили ее, когда она вошла, и похоже было, что статная ее фигура вызвала у них некую тревогу, но ее мать, наслаждавшаяся этим подарком, который она, похоже, получила в этом месте совсем неожиданно, расслабленно и с удовольствием призвала исполнителей продолжать свой нелегкий (особенно для виолончелиста, сидевшего в инвалидном кресле) труд, не отвлекаясь ни на кого и ни на что.
В конце концов она тоже обратила внимание на женщину, прижавшуюся к задней стенке и желавшую срочно увидеться с ней. Однако Н'oга знаком попросила ее запастись терпением и села так, чтобы не привлекать внимание музыкантов.
После концерта мать познакомила ее с одной пожилой дамой.
– Это моя дочь, она занимается музыкой. Играет на арфе – но живет в Голландии…
Посетительнице понравилась экспериментальная материнская однокомнатная квартира, которая, пусть даже будучи расположенной на уровне тротуара, примыкала к кусочку частной земли в цветах и зарослях бугенвиллеи, заполнявших зеленую лужайку. Мебель была скромной, но абсолютно новой, а ванна просто поражала чистотой.
– Поверишь ли, Н'oга, – сказала ее мать, – что я, как съемщица помещения, обязана здесь поливать цветы?
– Ты хочешь сказать, что тебе это не нравится?
– Я ничего не имею против, но не терплю никаких обязательств. В Мекор-Барух ни у кого не было никаких цветов. Нигде.
– Не преувеличивай.
– А кроме того, – со вздохом сказала новая владелица квартиры, – если бы папа хоть на мгновение мог представить, что после его смерти я буду доживать свой век в Тель-Авиве, он вряд ли ушел бы из этого мира так спокойно.