История разведенной арфистки
Шрифт:
Она разделась, но, перед тем как решить, в какой кровати устроиться на ночь, посидела перед телевизором, слушая выступление оркестра на эстраде, расположившейся посреди леса, где толпа в двадцать тысяч энтузиастов со всей Германии, сидя на траве, наслаждалась звуками популярной классики. Камера с любовью ласкала обнаженные плечи женщин, составлявших в оркестре большинство. Каких-нибудь пару лет назад она точно так же сидела, обнажив плечи, но с тех пор они стали полнее и, сравнивая их с тем, что она видела сейчас на экране телевизора, она вдруг подумала, как неэстетично выглядела бы она сама. А потому
12
Утром Н'oга позвонила Манфреду в Арнем и попросила его прояснить ситуацию относительно полученного ею обещания, касающегося ее участия в концерте Моцарта. «Причин для волнения нет, – заверил он. – Концерт для флейты и арфы с оркестром значит очень много как для тебя, так и для нас обоих, и я не буду играть в нем ни с каким арфистом, кроме тебя». При этом (поскольку он распоряжался ключом маленькой ее квартиры в Арнеме) он проговорился, что случайно забыл перекрыть водопроводный кран в ее ванной – несомненно, из-за поспешного ее отъезда… но большой беды в том не увидел, уверив ее, что ко времени ее возвращения все успеет высохнуть. Что немало ее удивило, ибо считалось, что он будет просто приглядывать за порядком в квартире, но не подразумевалось, что он будет в ней жить. Однако расстояние между Ближним Востоком и Европой каким-то образом смягчило ее беспокойство, и когда Хони позвонил ей насчет завтрашней работы в массовке, она пошутила по этому поводу, припомнив, к чему приводили тщательные записи всех поручений, которые давали отцу – и которые давал он сам семье и детям.
Вечером она приготовила себе плотный ужин, затем прошла в затемненную комнату родителей, разделась и привела в порядок электрическую кровать, но вскоре сон ее был прерван звуком шагов, топавших вверх и вниз по лестнице. Время от времени в воздухе повисал дикий, леденящий кровь вопль, как если бы какое-нибудь хищное доисторическое животное дралось не на жизнь, а насмерть.
В конце концов, тишина вернулась и прохладный бриз заставил задремавшую было женщину плотнее накрыться тонким шерстяным одеялом. Но не успел целительный сон полностью овладеть ею, как легкое постукивание в дверь снова вернуло ее к реальности.
Н'oга улыбнулась. «Должно быть, это телевизионные детишки моей мамочки», – подумала она и сочла за лучшее никак на это не реагировать. Но постукивание, мягкое и ритмичное, продолжалось. «Черт с ними», – сказала она себе и затаилась, ожидая. И действительно, вскоре постукивания прекратились, открывая дорогу вожделенному сну, и Н'oга зарылась в подушку, и сон пододвинулся, надвинулся и накрыл ее, унося в места, где она никогда не была – в какой-то город, на переполненные толпами людей улицы и переулки в гетто, над которым властвовал чей-то голос, и она узнала этот голос, не зная, чей он. Голос, полный красноречивого негодования. Могло ли быть так, что она совершила столь дальнее путешествие, чтобы в своем сне снова услышать его? Сбросив одеяло, она облачилась в ночную рубашку и бесшумно открыла дверь в столовую.
Телевизор был включен, но работал негромко. Уютно устроившись в двух потертых креслах, перед ним сидели два мальчугана с черными пейсами; черные шляпы покоились у них на коленях,
– Кто вы такие? И как вы сюда попали?
– Твоя мать сказала, – начал старший мальчик, – что когда ее нет дома, я могу утихомиривать его телевизором.
И он показал на младшего.
– Никогда она не могла сказать ничего подобного.
– Клянусь. Тебя не было в Израиле – вот почему ты об этом ничего не знаешь.
– Как тебя зовут, мальчик?
– Йюдель… Иегуда… Иегуда-Цви.
– Будь осторожен, Иегуда-Цви. Я знаю все о вас обоих. Вы – дети Шайи.
– Только я. А он – Шрага, мой двоюродный брат, младший сын сестры моей мамы. Но ты могла знать только моего отца. А маму мою ты ведь не знала…
– Верно, – ответила она. – Я никогда не знала и не хочу знать. А пока что выключи телевизор. Где пульт?
– У меня его нет. Он у него. Он решил, что сам будет определять, что и когда смотреть… что для него лучше…
– Звучит так, как если бы он был премьер-министром, – сказала она, улыбнувшись.
– Да. То или это может утихомирить его в зависимости от того, что он видит и слышит. И еще: его можно успокоить лишь одним путем – позволить ему каждый день смотреть телевизор. Каждый.
– А если нет?
– Тогда он начнет носиться по лестницам вверх и вниз, и все тогда сойдут с ума, включая твою мамашу.
Н'oга склонилась над малышом, который даже не посмотрел на нее, и поискала переключатель под шляпой, лежавшей у него на коленях. Затем она сдвинула его с места и обследовала все кресло, что, кстати, не произвело на малыша ни малейшего впечатления – взгляд его словно приклеился к экрану телевизора, и пульт так и остался черт его знает где. И она сдалась и оставила его в покое, выдернув шнур из розетки.
Ангелоподобное дитя набросилось на нее с диким воплем, пытаясь укусить ее руку, лишившую его возможности видеть и слышать премьер-министра, а когда она стряхнула его, бросилось на пол и залилось слезами, не прекращая завывать.
– Ты не можешь оторвать его от телевизора подобным образом, – объяснил ей Иегуда-Цви, смирно сидевший в своем кресле.
– Каким это «подобным образом»?
– Вот так, внезапно.
– Если я говорю – «хватит» – значит хватит, – сказала она. – Что это такое? Что с ним не так, что происходит? Где его мать? Где его отец?
– Его отец постоянно болен. А у его матери, моей тетки, нет больше сил, чтобы справляться с ним. Вот моя мама попросила меня присмотреть за ним. Потому что он – ты этого знать не можешь – он не обычный ребенок, не такой, как все – он исключительный мальчик.
– Исключительный?
– Да. Исключительный, необыкновенный и очень важный.
– Важный?
– Он – правнук самого Ребе. Цадика. Праведника. И если все его родные умрут, однажды и к нему перейдет это имя, и он проживет сто двадцать лет.