История разведенной арфистки

Иегошуа Авраам Б.

Пораженная, она сумела только промолвить:

– Количество струн? На арфе? На моей?

– На вашей… на твоей… вообще.

– Зачем вам это?

– Чтобы получше тебя узнать.

Это было так наивно, что она не рассердилась на его назойливость. Она просто рассмеялась. А потом объяснила, что в концертной арфе сорок четыре струны, соединенные в шесть с половиной октав точно так же, как в фортепьяно. Это дает возможность исполнять произведения, написанные для фортепьяно и на арфе… и наоборот… так сказать, vice versa.

– Выходит,

вся разница в том, что в пианино струны натянуты горизонтально, а у арфы – вертикально?

– Ну, это – самая малозначительная разница. Главная заключается в звучании.

– Объясни, ведь и то и то использует одинаковые струны – из кишок животных.

– Не обязательно. Некоторые струны сделаны из нейлона… или даже из металла.

– Металл… – пробормотал он.

– Металл, – повторила она, задетая почему-то его полуночным и необъяснимым любопытством: – А кроме струн у арфы есть еще семь педалей.

– П-педалей? Зачем?

– Для воспроизведения дополнительных тонов и полутонов.

– И сколько их всего может быть?

– Всех вместе – сто сорок один.

Он весь погрузился в раздумье, словно переваривая такое число, затем воззрился на арфистку с выражением, в котором восхищение смешано было с сочувствием, и произнес:

– Тебе, я уверен, приходиться быть очень собранной.

– Да. Собранной. Это очень правильное определение. Если я задену не ту струну или педаль, ошибку заметит весь оркестр.

– И сколько же времени ты играешь на арфе? – бывший полицейский все продолжал свой допрос.

– С молодых ногтей…

– И, значит, из-за музыки ты н-не могла иметь детей.

– Я не могла? – она отпрянула. – Кто тебе сказал такую чушь? Я могла иметь их в любое время. Всегда. Но я не хотела, – сказала она твердо, повторяя то, что уже говорила ему, когда они встретились впервые.

– Откуда тебе известно это… то, что у тебя могут быть дети?

– Мне известно. Я это знаю. Мой бывший муж понимал это, что и послужило причиной, по которой он меня бросил.

Темнота вокруг них продолжала сгущаться. Луна исчезла. Исчезли и люди – не было видно никого. Это был час, ниспосланный людям для глубокого сна – даже в этом районе.

Но он не спешил уходить.

– Я понимаю… – пробормотал он, успокаивая себя и проглатывая чувство глубокого разочарования и даже унижения.

– Я…. п-п-понимаю тебя…

Он остался стоять.

– Ты не хочешь, чтобы я пришел завтра и поставил задвижку, чтобы ребята…

– Благодарю, – перебила она. – В настоящее время нет смысла улучшать состояние старой этой квартиры… а что до ребят… с этим я справлюсь сама.

На этот раз ее ответ привел его в ярость.

– Если ты н-никогда не имела детей, как можешь ты говорить, что справишься с ними?

– Могу. И именно потому, что у меня никогда их не

было.

Он рассмеялся, и смех этот был короток и горек, а затем он повернулся и исчез, растворившись в темноте, а она подумала вдруг с непонятным для нее самой испугом, что доброе его расположение к ней на этом закончилось.

В квартире было светло. Свет шел из ванной комнаты. Могла ли она, уходя, забыть повернуть выключатель? Или маленький цадик каким-то образом проскользнул внутрь и сидит, в эту минуту, расслабившись и не отводя глаз от экрана телевизора?

15

Эту ночь провела она нервно, то просыпаясь, то засыпая вновь, бродила от одной кровати к другой… словом, ночь была потеряна. Утром она позвонила матери в дом для престарелых и была немало удивлена, застав ее бодрствующей.

– Ты права… здесь я сплю больше, чем надо бы, даже с учетом моего возраста… больше, чем это мне рекомендовано моим лечащим врачом. Я боялась, что Тель-Авив будет расстраивать меня, а получилось наоборот – здесь мне спокойнее.

– А как же эксперимент? Продолжается?

– Продолжается.

– Ты полагаешь, что после его завершения здесь ты сможешь вернуться в Иерусалим и, оставаясь там, будешь решать вопросы своего будущего пребывания здесь?

– Нет, Н'oга, мы не имеем права останавливаться. Это нечестно по отношению к Хони, который потратил столько сил, и, конечно, вдвое нечестно с учетом всех удобств, которые были здесь мне предоставлены – эта вот квартира, например – такая приятная и безо всяких обязательств. Нет, нет, мы не можем все бросить на полпути.

– Но я хорошо тебя знаю, мама, и ты не сможешь жить там.

– Не будь так уверена. У нас есть еще в запасе девять недель, и, несмотря на крошечное расстояние отсюда до Иерусалима – по крайней мере по европейским стандартам, у меня проступают новые перспективы, поскольку здесь я свободна от старых обязательств и излишних воспоминаний. Сейчас я имею полное право спать, сколько мне хочется, так что у меня – точно так же, как у папы – появляется шанс завершить свою жизнь, не обременяя вашу в случае долгой моей болезни необходимостью тратить на меня свои дни и недели.

– О таких вещах никто ничего знать не может. Случиться может все.

– Понимаю, о чем ты. Со своей железной честностью, возможно, ты и права. А потому у меня крепнет убеждение, что для тебя мой эксперимент слишком тяжел. Тебе уже наскучило в Иерусалиме? Но в отличие от Хони тебе ведь всегда нравился этот город, и ты была снисходительна и терпима к нашим набожным соседям. Кроме того, Хони сказал мне, что тебе нравятся те маленькие роли, которые ты с его помощью нашла… та, например, когда тебя убивают ночью на песчаном пляже, и ты лежишь и смотришь на звезды… и что это ты приговорила к смерти молодую девушку…